Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

«И выходит Кислый Квас!»

Не–е, все не то. Модель неправильная. Вот прохлаждаюсь я сейчас в этой прохла­дительной водичке, окунаюсь с голо­вой, потом высовываю ее наружу, отдуваюсь и сразу думаю о чем хочу в каком хочу масштабе: хочу ― про большое, хочу ― про ма­ленькое; хочу ― про бузину, хочу ― про дядьку; хочу ― про огород, хочу ― про Киев; хочу ― про королей, хочу ― про капусту; красота! Неужели после такого валяться по­том где‑нибудь конкретными разрозненными, а главное, непо­движными кусками? На фиг надо.

Эх, жаль, мне при моей пустынной жизни в Тихом океане на склоне лет не пото­нуть; во было бы клёво ― сгинуть с концами в бескрайней морской пучине. Тоже, ко­нечно, самообман: не шакалы, так рыбы растащат по кускам, рыбки–ры­бочки. Им, разноцветным легкомысленным молодухам моя бренная плоть на пользу, да и мне самому так явно веселее.

Растащат ― это правильно (не пропадать же добру), а что не растащат, раство­рится в соленой гидросфере, разойдет­ся по круговоротам веществ в природе и будет себе мотаться потом туда–сюда из соленого в пресное, из пресного в соле­ное; от Камчатки к Аляске, от Патагонии к Австралии; во клёво- то. А потом перемешается с Атлантикой, а потом и с Ин­дийским океаном; а там, глядишь, и до Северного Ледови­того доберусь… Точно, так и надо сделать.

Но уж поскольку в мешок меня зашивать и гантелю к ногам привязывать ― возня скорбящим домочадцам, да и врагу не пожелаешь доставить мертвяка на Камчатку самолетом «Аэрофлота» (на поезде протухнешь неделю трюхать, да и терпе­ния не хватит), то официально завещаю (я не шучу) вместо этого спалить меня (в Тарусе? на пионерском костре?), а пепел развеять потом над водами Тихого океана. И без заунывной похоронной торжественности, а весело, с пониманием откры­вающихся перспектив… Где‑нибудь в самой середине океана… С безлюдного утеса на незахо­женном острове в удален­ном архипелаге… Фу, тошнятина, пижонство дешевое. Надо не так, надо проще ― с рыболовного катера (где в кубрике на стенах понаписано разное), в середине студенческой экскурсии на практике по морской биологии…

Выбираясь из Пальван–Зау домой, я проголосовал грузовику, в кузове которого стояли два туркмена, придерживающие привязанную к переднему борту за рога ко­рову. Я забрался к ним четвертым, сразу предложив помощь.

По дороге домашнее животное совсем разнервничалось, с ним сделалось расстройство… А поскольку вредная привыч­ка махать хвостом проявляется у коров даже в отсутствие мух (например, в кузове идущего грузовика), скоро все мы были щедро камуфлированы жизнеутверждающими ярко–зелеными кляксами (я ― больше всех, так как стоял сзади). Я воспри­нял это как знак свыше, возвращающий меня на бренную землю и подтверждающий, что морального права разглагольствов­ать про пенсию, завещание и кремацию я пока еще не имею.

Хозяин коровы перед Кара–Калой затащил нас к себе помыться («Э–э, нэт… Ну куда вы такие абасратые?») и попить чаю. Стряхнув со штанов и рубашек подсохший камуфляж, мы умылись и уселись пить чай на невысоком деревянном на­стиле под зеленой ажурной крышей вьющейся над ним виноградной лозы.

Прямо над домом нависает огромный утес, около которого вьется множество ска­листых ласточек. А на проводе над на­шими головами сидит и щебечет деревенская ласточка. А высоко в небе над кромкой скал режут воздух серпами острых крыльев черные и белобрюхие стрижи. Вот она, классическая изоляция воздухореев. Был бы видюшник, наснимать бы та­кого хоть часов на двадцать, просчитать статистику ― от­личный материал; по Африке он есть, а здесь такого никто ни­когда не делал.

Хозяйка выносит нам, гостям, по платку ― утираться на жаре: шоферу и напарнику хозяина обычные, уже застиранные косыночки, а мне ― новый мужской носовой пла­ток еще с этикеткой. Я использовать его постеснялся, чего ради, обойдусь. Чай допи­ли, поблагодарили, встаем. Складываю аккуратно платок, кладу его на кошму, а хозя­ин, его сын и шофер вдруг как на пожаре:

― Бэри! Бэри! Нельза не взать!

Уже в машине выяснилось, что таков обычай: праздник в доме ― любому гостю платок в подарок. А у этого Мереда сегодня сын приходит из армии (корову везли по этому поводу) и уже объявлена свадьба второго сына. Я тогда еще сразу вспомнил тот платок, что мне в свое время Накамура из Токио подарил…»

37

…возьми пал­ку и покоп­ай ею зем­лю, и, если Ал­лаху бу­дет угод­но, ты вскоре достигн­ешь желаем­ого…

(Хорас­анская сказка)

Пока я сидел и просто смотрел по сторонам, ничего особенного вокруг не проис­ходило, а в голове моей выстроилась очередная бесконечная цепочка, связывающая воедино все то, что я видел в эту минуту перед собой, и то, что не увижу никогда; птиц и людей; горы и равнины; жару и холод; день и ночь; прошлое и будущее… На­чав с чисто научного вопроса, я пришел к тому, что покачивался в мыслях на почти лириче­ских волнах…

Думая об этом, я услышал за спиной звук. Настолько близко, что повернуть голо­ву было уже нельзя ― я бы обязатель­но вспугнул того, кто там находился. Это был, несомненно, кто- то маленького размера.

Все звуки, производимые животными, разные. Звук от движения змеи непрерыв­ный, он как бы течет. Ящерица шуршит совсем иначе: шорох от нее цепкий и царапаю­щийся. Удирающие песчанки смешно топочут в своем мышином галопе.

Звук за спиной был другим. Он был ритмичным ― равномерные лилипутские шаги с каким‑то странным призвуком. Было абсолютно тихо ― ни ветра, ни ручья поблизо­сти, лишь пение птиц внизу в долине. Тишина задержалась почти на минуту ― необычно долгая пауза для любого мелкого животного. Я медленно повернул голову. Ничего. Тот, кто шевелился, был явно почти вплотную со мной и не мог никуда поде­ваться: никакого убегающего движения или шороха не было. Я сидел, неудобно вы­вернув шею и понимая умом, что звуки из ничего не возникают, смотрел и смот­рел, замерев, на пустую по­верхность скалы. И я пересидел того, кто затаился у меня за спиной.

Это был продолговатый, жесткий, свернувшийся спиралью сухой лист какого‑то ку­старника. От невидимого движения воздуха он опять шевельнулся и медленно пока­тился по слегка наклонной каменистой поверхности, вращаясь как нож у мясорубки и производя этот отчетливо живой звук.

Я сидел, окаменев, и думал о том, насколько условны наши представления об окружающем. Ведь возьми мы за опреде­ление жизни иной критерий ― например, способность производить звуки, и вся классификация природы, равно как и наше ее понимание, выглядели бы совершенно иначе. И в чем‑то гораздо гармоничнее, чем сейчас. Живыми бы оказались река и ветер; скалы, отражающие эхо; волны, дождь и град; камни в горных обвалах; шторма и грозы; лавины и шуршащий по барханам пе­сок; капель и трескающийся на реке лед; вулканы и гейзеры; густо хлюпающая рас­каленная лава; водопады и опавшая листва…

Идея, прямо скажем, не нова, но я соприкоснулся с ней уж как‑то очень вплотную, и таким освежающим оказалось вдруг ее звучание… Глупо, конечно, но, думая об этом, я ощутил, что внутри у меня все встает на свои места. Я окончательно пришел в себя и, глядя вокруг со своей скалы, убедился, что краски сияют не просто с былой силой ― я испытал самое на­стоящее вдохновение. От всего окружающего меня ве­ликолепия. От мгновенно нахлынувшего ощущения всех предше­ствующих и уже уга­дывающихся впереди последующих лет, связывающих меня с этим прекрасным ме­стом. От единения со всеми теми, кто со времен Зарудного, Радде и Вальтера путе­шествовал здесь, исследуя и описывая эту уникальную природу. От почти физиче­ского контакта со всем тем феерическим разнообразием, которое росло, ползало, жужжало, ле­тало, чирикало, возвышалось и шуршало вокруг меня. Это был момент, когда я отчетливо ощутил себя Частью Целого…

Прошу прощения за столь пространные сентиментальные сентенции, но все ска­занное важно. Потому что эта благодать, снизошедшая откуда‑то без видимых при­чин, подняла меня на такую высоту эмоционального подъема, что сделала как бы само собой разумеющимся тот факт, что в следующее мгновение, через сто десять минут после начала наблюдений, я вдруг услышал озабоченное карканье вороны из кроны дерева и не удивился его причине: в двухстах метрах от меня и на высоте де­сяти метров над крышами домов запросто и без шика летел ястребиный орел…