Фасциатус (Ястребиный орел и другие)

Отец отвечает на наши вопросы, не прекращая обмахивать газетой мальчика, кото­рый убегался так, что не просыпает­ся, даже когда мухи залезают ему в рот. Выглядит это ужасно; лишь судорожно поднимающаяся при каждом вдохе раска­ленного возду­ха детская грудь да капли испарины на остриженной головке выдают в ребенке жизнь. Мужик выполняет свою выглядящую для меня бесполезной работу с несгибае­мым восточным упорством, не прерывая ни на минуту равно­мерные движе­ния газетой над спящим ребенком и лишь периодически меняя руку.

Спящий мальчик и мужчина в темной, душной и раскаленной, как духовка, комна­те; там же десятки сочных, даже в тем­ноте отливающих драгоценной зеленой позо­лотой, нагло и медленно–натужно жужжащих мух, каждую из которых я равно­душно ненавижу персонально, но бессильно…

Получив разъяснения, выходим из дома назад на зной и солнцепек, испытывая яв­ное облегчение. Завидев нас, Стас бросает окурок:

― Ну, чего?

Интересно, появятся когда‑нибудь в этих краях кондиционеры, вентиляторы и сет­ки на окнах? Риторический вопрос «западного» человека… А ведь это только май. Курортный сезон».

«ХОТИТЕ СЕМЕЧЕК?»

…со­всем отчаявш­ись, он облач­ился в рубищ­е… и, уединив­шись в ме­чети, стал мо­литься…

(Хорас­анская сказка)

«20 апреля…. На автостанции в Кизыл–Арвате взял билет одной стройной туркменке лет двадцати шести (дают два билета в одни руки), она сидела в автобусе рядом со мной и пыталась всячески ублажить в знак благодарности. Начала с того, что, когда штурмовали при посадке несчастный «пазик», она, протиснувшись внутрь одной из первых, высунулась из окна и заголосила: «Давайте сюда ваш рюкзак!» ― рюкзак не­подъемный и втрое больше автобусного окна. Когда я влез и сел рядом на занятое ею для меня место, она опять: «Да­вайте семечек поедим?» Она держит га­зетный фунтик с семечками тонкими изящными пальцами с красивыми продолгова­тыми ногтями, маняще светлеющими на фоне смуглой кожи.

Выезжали из Кизыл–Арвата долго, так как шофер–либерал насажал умоляющих безбилетников и вынужден был объез­жать пост ГАИ по старой дороге, где ни ас­фальта, ничего.

На автостанции девочка–туркменка лет семи продавала семечки. Сидит около вед­ра с семечками, лузгает сама; рядом бумажные фунтики наверчены; в подоле коше­лек. Торгует бойко, мелочь считает свободно: рано приобщилась к взрослой жизни. Одаривает совсем уж малолетних пассажиров бесплатными горсточками, словно вы­деляя представителей своей детской нации, волею судьбы заброшенных на чужбину к чужестранцам–взрослым.

Здесь же семья офицера–пограничника, уезжающая в Ашхабад: сам лейтенантик с еще тонкой мальчишеской шеей, та­кая же молодая жена в больших и слишком мод­ных для всей этой обстановки очках. У них девочка ― года два с полови­ной, совер­шеннейший ангел: пухлые локти и коленки, белые кудряшки, белые носочки, наряд­ное платье, чистенькие сан­далии. Глазеет на эту туркменку–продавщицу как заворо­женная. А когда та протянула ей семечек, взяла их ужасно неу­добно, в оба кулака сразу, прижала к своему кукольно–игрушечному платьицу и со светящимися от вос­торга глазами побе­жала показывать неожиданно свалившееся на нее счастье маме.

Пока я вспоминал и обдумывал все это, моя соседка рассказала мне два двухсе­рийных фильма: арабский («Неизвест­ная женщина») и турецкий («Красная косынка»).

― Очень душевные кино; сходите обязательно; я с самого начала до самого кон­ца все время плакала; это не то, что индийские: любила ― убили ― другого полюби­ла; нет, эти со смыслом; очень переживательные; а Вы какие книги читать любите? Вы книгу «Мартин Иден» читали? Объ­ясните мне, пожалуйста, он что, утопился? а почему? Ведь все же получил, и богатство было, и слава? А ведь правда Руфь вела буржуазный образ жизни? а у меня муж следователь, он приносит каталоги убийств, толстые такие, знаете, как ценники, там все расписано, где как все было, кто дело вел, сколько дали; а вы детективы читать любите? я очень люблю, так интересно; вот у нас пятнадцать лет ― высшая мера, при Сталине двадцать пять было, а сейчас расстрел только за госизмену; приходите к нам чай пить; вот я вам расскажу, парень с девушкой гулял, у нее живот растет и растет, к врачу пошла, посмотрели ― срок большой, на кресло не стали брать, ее отец парня в коровник заманил и топором, а оказалось, у нее киста; кисту вырезали, девушка за другого вышла, родила ему (отец того, первого, в коровнике припрятал), а через двенадцать лет открылось, девушка та сама и узнала, в газету написала, ее отцу дали пятнадцать лет; я так читать лю­блю, я десять лет в русской школе училась; только уж очень летом жарко; вы знаете, ну просто невозможно, когда ночью тридцать три, то никак не уснешь, уж что только не делаем: и мокрые простыни на окна вешаем и заворачиваемся в них, а все без толку; я и читала все подряд, но только Пушкина и Крылова не люблю: у Пушкина одни сказки, а у Крылова ― бас­ни…

Я ведь почему еще читаю… Мне в этой жизни ― не судьба… У меня детей нет и не может быть… Сама не понимаю, как муж со мной живет… Хотите семечек?»

24

…Шах немал­о подив­ился рассказанн­ому и возжаж­дал уви­деть все своими глазам­и.

(Хорас­анская сказка)

Годом позже мы приехали на Сумбар зимой с Лешкой Калмыковым ― моим близ­ким коллегой, московским орнитоло­гом, занимающимся хищными птицами. Более благодарного спутника трудно себе представить: Алексей Борисович как ни­кто спосо­бен оценить всю прелесть и смысл наблюдаемого в природе и до сих пор раду­ется каждому интересному наблюдению, как юннат. Следы леопарда в четырех кило­метрах от Кара–Калы с ее телевизорами и холодильниками вызывали у него откро­венный восторг. Это неоценимое качество для преподавателя, работающего со сту­дентами. Плюс, в свою очередь, это доставляло неизмеримое удовольствие мне: для меня увидеть самому, но не показать увиденное другим ― хуже, чем не увидеть во­обще.

А. Б. КАЛМЫКОВ И ПУСТЫННАЯ КУРОПАТКА

― Я узнал тебя, дружищ­е, по великодуш­ию и милосерд­ию, кои­ми надел­ил тебя Ал­лах, ― отвеч­ал волк…

(Хорас­анская сказка)

«25 января…. Внешне Калмыков часто напоминает мне лемура: медленные пово­роты головы, плавные движения тонких рук… Каждый раз, оказываясь рядом с ним, я непроизвольно сбавляю обороты, перестаю дергаться и внутренне отдыхаю. Даже комары рядом с ним летают медленнее.

Сидит Калмыков, курит, видит около лица надоедливое насекомое, медленно вы­тягивает руку и неспешно берет его в воздухе в кулак. Потом раскрывает ладонь, рассматривает, что от этого комара осталось; ну, думаю, точно, ― тонкий лори; сей­час съест. Ан нет, стряхнув мертвого кровопийцу щелчком тонких пальцев, Лешка вновь поднимает на меня глаза и, улыбаясь, говорит:

― Ты чего, П–в, на меня так смотришь? ― Кино.

Но вообще‑то Лешина внешность, в совокупности с привычкой носить в поле во­енное обмундирование старого образ­ца, почти фотографически совпадает с узнавае­мым образом Ф. Э. Дзержинского. Учитывая интеллигентную молчаливость Калмыкова, предпочитающего не говорить, а слушать, а также изящную манеру ку­рить старомодные папиросы, не прихо­дится удивляться, что его присутствие раз за разом приводило в трепет самых разных встречаемых здесь нами людей, посматрив­авших на него кто с попыткой припомнить что‑то давно знакомое по школьному учеб­нику истории, а кто ― и с по­чти панической настороженностью…

Сегодня, разделившись со студентами на две группы, мы разошлись в холмах, когда от Лешкиной группы прибежал го­нец: «Сергей Александрович! Алексей Бо­рисович просит вас подойти к нам туда, если можно…»

Я со своей командой отправляюсь в указанном направлении, где застаю Калмыко­ва, все так же, с мистической молчали­востью лемура, покуривающего около какой‑то дырки в лессовом обрыве: