Страница 5 из 131
— Разве тебе неприятно со мной? — журчал ее голос. — Не лги, я сама все вижу. Какая странная одежда на твоих бедрах. Странная и ненужная. Я хочу снять ее.
Маленькие руки заскользили по бедрам Юрикова, приводя его в дрожь. Лежа на подушках, он извивался под ее ласками, едва сдерживая томящиеся в груди стоны. Никогда в жизни ему не было так хорошо.
— Я хочу быть твоей рабыней, — жарко шептала царица, — ты такой сильный… я люблю твои руки…
Юриков сжал ее плечи, опрокинул навзничь. Царице нравилось делать вид, что она сопротивляется, хочет вырваться, боится этого ложного насилия. Вдруг им овладело ранее неведомое чувство, вероятно, внушенное ему Клеопатрой — Юриков прижал коленом к постели ее руку, вторую завел за спину, лишив возможности сопротивляться, и впился губами в мечущееся тело.
— Да, да… — вырвалось из ее груди, — еще…
Этот неистовый четырехрукий и четырехногий зверь, барахтающийся в постели, хрипло дышащий, вздрагивающий, вскрикивающий двумя голосами, стонущий, извивающийся, был одновременно красив и безобразен. Притаившаяся за ширмой служанка не могла оторвать от него взора и боялась даже вздохнуть.
Наконец этот зверь успокоился, устал и снова разделился на мужчину и женщину. Со лба Юрикова струйкой стекал пот. Клеопатра приподнялась над ним, пальцем провела по этой струйке, тихо засмеялась. Потом погладила ладошкой его волосы. Юрикову были приятны ее прикосновения, приятна мысль, что этот прилив нежности в ней был вызван именно им.
— Хочешь красного вина? — спросила царица.
— Хочу, — ответил он, удивляясь тому, как изменился его голос.
Клеопатра хлопнула два раза своими узкими ладошками. Моментально появившаяся служанка наполнила два кубка, положила на поднос персики и кисть винограда, согбенно подошла к ложу и поставила поднос у ног Юрикова.
У него мелькнула мысль, что девушка все время находилась в комнате, видела их, но, как ни странно, он не испытал ни раздражения, ни стыда.
Он проводил уходящую рабыню безразличным взглядом, но Клеопатра расценила этот взгляд по–своему.
— Если она нравится новому Марку, я дарю ее тебе.
— Мне нравишься ты, — ответил Юриков, — и, пожалуйста, не называй меня новым Марком. Я хочу быть собой.
— Имя — условность, тебе ли этого не знать, лицедей. Я не хочу тебя обидеть и стану называть, как прикажешь. Ты — свет очей моих и музыка души, ты — запах лотоса и ветра дуновенье, глаза твои — как солнце, хороши, и ночь с тобой — единое мгновенье…
— Это же стихи! — изумился Юриков. — Кто их написал?
— Никто, но если хочешь, я прикажу записать. Это я сейчас сочинила для тебя.
— Ты умеешь сочинять стихи?
— Когда женщина любит, она умеет все.
— Но ведь Антония ты тоже любишь?
— Антоний… Я не его в тебе любила, а тебя в нем. Ты совсем другой. Зачем тебе воскрешать его там, в твоей жизни?
— Мне это интересно. Но ты не ответила.
— Я родила от него детей. Как странно, что после моей смерти их будет воспитывать Октавия, брошенная Антонием.
— Ты знаешь об этом?
— Сейчас знаю. Но когда закончится твой сон — снова забуду. Не спрашивай меня ни о чем больше — я многое могу сказать тебе, но кто много знает, тот плохо спит. А мне хочется, чтобы тебе было хорошо. А вот, кстати, и Марк…
Юриков был готов к чему угодно, но только не к этому. В спальню стремительно вошел невысокого роста мужчина, начинающий полнеть. Он вовсе не был похож на те портреты, по которым Агнесса Павловна пыталась гримировать Юрикова.
Увидев обнаженных любовников, Антоний остановился. Презрительная гримаса исказила его лицо.
— Я для тебя стал стар, Клеопатра? Ты изменила мне…
— С тобою же самим, — жестко ответила она. — Не злись, Марк, и не делай глупостей. Мы уже достаточно их совершили.
— Он не египтянин, — продолжал Антоний, словно не слыша слов царицы, — но он и не римлянин. Грек? Тоже нет — у него прямые светлые волосы. Кто ты?
— Он — Марк Антоний, — ответила Клеопатра.
— Самозванец? Я не стану убивать тебя, пока ты ублажаешь царицу. Я сделаю вид, что все, что приятно ей, приятно и мне. Но на самом деле это не так, и вы оба это знаете. Постарайся, Клеопатра, чтобы я не знал о ваших встречах — в твоем дворце достаточно много других комнат.
Юриков не испытывал страха. Он во все глаза смотрел на Антония, не смея поверить в реальность происходящего. Почему полководец не вонзит в него меч? Почему он не мечет громы и молнии? Почему так старательно изображает спокойствие, хотя видно же, какие страсти кипят в его душе? Его, Юрикова, не обманешь, когда речь идет об игре.
— Кто бы ты ни был, — продолжал Антоний, — ты в безопасности только тогда, когда рядом с ней. Я ухожу…
— Нет, Марк, ты остаешься! — голос Клеопатры стал звонким, и в нем слышалась не столько просьба, сколько приказ. — Я хочу, чтобы ты пил с нами вино и говорил. И еще я хочу, чтобы ты не ревновал меня к моим снам. Разве твои греческие философы не учили тебя тому, что человек не может быть невидимым? Смотри…
Она провела ладонью перед Юриковым, и он вдруг почувствовал, как что–то изменилось. Что–то?! Он стал прозрачным! Антоний удивленно таращился на то место, где только что полулежал обнаженный мужчина, в мгновенье ока исчезнувший.
— Но мне не хотелось бы расставаться с ним, — продолжала царица, снова проводя перед Юриковым ладонью, словно протирая невидимое стекло и возвращая актеру его тело.
— Это одна из твоих восточных хитростей? — недоверчиво спросил Антоний. — Ладно, я сделаю вид, что поверил.
Он сам налил себе вина, подошел к ложу, грузно опустился на подушки. Так близко, что Юриков уловил исходящий от него запах благовонного масла.
Антоний молча осушил кубок, поставил его у своих ног.
— Он лучше меня? — хрипло спросил у Клеопатры, не поднимая головы.
— Я же просила тебя не говорить глупостей. Он не может быть ни лучше, ни хуже, потому что он — другой. Разве я запрещаю тебе мечтать? Разве напоминаю о тех живых подарках, которые присылают тебе восточные цари? Ты просто устал, мой дорогой Марк. Давай я прикажу помассировать тебе спину, и мы уснем, обнявшись.
— Да, я устал. Ты права, я очень устал. И даже не телом. Я чувствую опасность и не могу понять, откуда она надвигается. Я стал сомневаться в себе. Подобно Александру Великому я хотел завоевать весь Восток. Но в результате потерял Рим. Мы с тобой любили Юлия. И он любил нас. Ты не думаешь, что мы закончим, как он? Люди звереют, когда рядом с ними — живые великие.
Юриков почувствовал себя лишним при этом разговоре. Ему было жутко от того, что он знает все наперед, но ничем не может помочь этому человеку в пыльных сандалиях.
— Ты не предашь меня, — скорее утвердительно, чем вопросительно произнес Антоний, повернув голову к Клеопатре, но глядя не на нее, а куда–то мимо, вдаль.
Юрикову захотелось крикнуть: «Предаст! Ты ничего не знаешь! Предаст!..» Но губы не разжимались, звуки застряли в горле, скопились вязким комком, от которого он начал задыхаться.
…Проснулся Юриков от собственного мычания. Не вполне понимая, где находится, обвел полутемную комнату взглядом. Медленно провел тыльной стороной ладони по вспотевшему лбу, вспоминая, как недавно отирала его царица Египта.
Часы показывали семь. Подумав, что все равно через час вставать, а уснуть уже не получится, Юриков поднялся с постели, направился в ванную. По пути его ступня наткнулась на что–то жесткое, ребристое. Это был Татьянин камень. Какое–то смутное воспоминание пронеслось в голове Юрикова и погасло. Подняв камень, он вернул его на место, на книжную полку.
В ванной, бреясь, обратил внимание, что губы немного припухли, словно от долгого безудержного поцелуя, а на шее красуется едва заметный след укуса.
…На съемочной площадке он никак не мог войти в роль. Лисицын терпеливо ждал. Валька ела банан, время от времени торжествующе поглядывая на режиссера. Агнесса Павловна дымила «Беломором», не проявляя никакого интереса к происходящему.