Страница 12 из 131
Поймав мой недоуменный взгляд, она пояснила:
— Андрей получил квартиру, там стены еще голые, вот я и решила подарить ему картину — потом ведь не удастся. А так — и подарок на новоселье, и, наконец, избавлюсь от нее. Но вряд ли он успел за сегодня. Да и мне теперь, после этого сна, вроде жалко стало ее отдавать.
Брат Жени Андрей, по воле покойной бабки Лизы именовавшийся то Андрэ, то Анджеем, являл собою обаятельного проходимца и афериста. С удивительной легкостью перед ним распахивались двери офисов, ресторанов и домашних гостиниц.
Впрочем, с такой же легкостью они частенько и захлопывались за его спиной. Однако в промежутке между этими дверными операциями он успевал многое натворить. Хлестаковский дух был в нем неистребим. Это смазливое двадцатилетнее создание — дневные надежды доверчивых клерков и ночные грезы юных пигалиц — умело так преподнести себя, что какое–то время даже бабка Лиза была влюблена в него.
Господи, помоги ему и на сей раз — пусть успеет он перевезти к себе эту картину: они с Маргаритой созданы друг для друга, наконец–то ей попалась достойная во всех смыслах пара! И уж теперь ей вряд ли захочется так часто покидать свой столик. А может, как раз наоборот — именно захочется!
— А ты не жалей, — посоветовал я, вложив в голос все равнодушие, на какое был способен. — Ну правда, Жек, через месяц она тебе снова надоест — не выбрасывать же.
— И это говорит любитель живописи! — с деланным возмущением воскликнула Жека. — Ты же ее не видел, а вдруг это — шедевр?! А Андрюшка его загонит кому–нибудь за двадцать долларов, и — привет, нет национального достояния!
— Как знаешь, — снова изобразил я равнодушие. — У меня, что ли, она пыль собирать будет? Да еще — с бродячими фуриями.
— Слушай! — вдруг загорелись почти Андрюшкины авантюрные огоньки в ее глазах. — А давай сейчас пойдем ко мне, посмотрим на нее, а? Мама все равно у Андрея, порядок наводит.
— Прямо сейчас? Ночь на дворе.
— Ну, десять часов — не ночь. И потом, все равно мама будет звонить, волноваться.
— Скажи, что…
— У подруги задержалась? — со смехом подхватила Жека. — Все мои подруги замужем, и мама их наперечет знает. Я ей честно скажу, что ты остаешься у меня ночевать, и она еще на неделю найдет себе дело, лишь бы не мешать. Ты что, маму не знаешь? Поехали!
…Что б там ни говорили любители «Настольной книги атеиста», а Бог на свете есть. Когда мы вошли в квартиру Жени, по одному ее виду я понял, что картины нет. Еще через две минуты она обнаружила на столе записку, из которой следовало, что брат нижайше благодарен сестрице за бесценный дар.
Я искренне пожелал ему успеха и долгого наслаждения произведением живописи, которое создал не иначе, как сам Люцифер.
Женя хорошо знала характер своего братца. Когда через два месяца мы были приглашены на официальное новоселье и, обнаружив вместо нашей картины вдвое меньший по формату модный сюр с летающими кошками и многоногими автомобилями, вопросительно посмотрели на Андрея, он без тени смущения пояснил, что на днях выменял эту картину на нашу. И даже назвал адрес коллекционера, с которым обменялся.
Но, будучи талантливейшим аферистом и прирожденным лицедеем, он не дал даже зародиться в нас чувству досады или мысли о том, что подарена была столь ненужная вещь, которую пришлось тут же обменять.
Наоборот — он разыграл целый спектакль, рассказывая о том, как вцепился коллекционер в нашу картину, как умолял он Андрея за любые деньги продать ее, как ежедневно звонил три недели, предлагая в обмен лучшие полотна из своего собрания.
Понятное дело, Андрей и в этой ситуации продемонстрировал свое благородство, сострадание и вообще — все лучшие качества, которые могут быть в человеке: он уступил, спасая тем самым неведомого нам собирателя от мук, терзаний и бессонных ночей.
И мы сделали вид, что поверили — право же, спектакль стоил такой оценки.
Однако что–то неуловимо переменилось в самом Андрее. В лице, манерах, самой фигуре появилась какая–то затаенность и то, что старые философы называли тенью порока.
Весь вечер я внимательно наблюдал за ним и видел, что даже занятый гостями и неизбежными хлопотами, он все же время от времени на мгновенье блаженно замирал, улыбаясь чему–то своему, сокрытому от наших взоров; и этот отсутствующий взгляд, мускулы, кожа выдавали какое–то тайное общение — столь сладострастное, что его невозможно было скрыть даже такому актеру как Андрей.
Мать шепнула Жеке, что, по ее мнению, он влюбился. Я же, помимо воли, теперь все, происходящее в наших домах, что хотя бы на йоту отклонялось от заведенного порядка, связывал с Маргаритой.
Коллекционер, к которому дней через десять я напросился в гости, оказался против ожидания, не седеньким старичком, а молодым, с аккуратной густой бородой, человеком. Узнав, что я люблю живопись и, прослышав о его собрании, хотел бы посмотреть то, что будет дозволено, он, после вполне объяснимых расспросов, согласился на встречу.
Полотна были достаточно разношерстными. Одно из двух: либо хозяин умышленно пытался иметь осколки разных стилей, направлений и течений в живописи; либо он скупал все, что со временем сулило прибыль.
Посмотрев несколько работ, я остановился на втором предположении. Но, естественно, не просмотр «шедевров» привел меня к бородачу: «заведенный» всей этой историей с Маргаритой, я уже не мог остановиться — хотелось добраться если не до точки, то хотя бы до многоточия. Поэтому, увидев в одной из работ — «Обнаженная с бокалом» — отдаленный повод задать свой вопрос, я тут же воспользовался случаем:
— Этот бокал напоминает мне другой, на картине…
И я добросовестно описал в мельчайших подробностях полотно из кабаре дяди Сержа. Неотступно сопровождавший меня хозяин отреагировал сразу:
— Да, я знаю, о чем вы говорите, более того — через неделю она будет здесь; но вы несколько не точны — там не две, а одна девушка. Второй стул пустует, хотя на столе — бокал и кофейная чашка. Я так и назвал эту картину — «Ожидающая». Кто–то на несколько минут отлучился, и спутница ждет его. Хотя вы утверждаете, что не его, а — ее. Но это уж — трактовки, домыслы.
— Какие домыслы! — возмутился я. — Там была вторая женщина!
— Ну, коллега, — сдержанно улыбнулся бородач, — не я же ее увел, что вы кипятитесь?
— Да–да, — стушевался я, — извините… А что, самой картины у вас разве нет?
— Но я ведь сказал: скоро будет, вернее, она уже моя. Просто бывший хозяин, интеллигентный молодой человек, слишком болезненно с ней расстается, просил еще неделю — для прощания. Но обменный договор мы с ним заключили — все честно и законно.
Так вот оно, значит, что! Ну, Андрюша, ну, деляга! Все предусмотрел: мол, если Женя взбунтуется — можно тут же сделать обратный ход, а договор расторгнуть. Но куда же он ее дел — не фотокарточка ведь? И зачем ему хранить в доме ненужную вещь? Значит — не такую уж и ненужную?
Прощаясь с коллекционером, я попросил разрешения посмотреть «Ожидающую», как только ее доставят.
***
Ну что, зеркало? Что же ты перестало играть в свои прелестные игры? Я ведь снова влюблен, и душа моя молода и светла — почему же ты являешь мне сей озабоченный лик с темными полукружьями под глазами?
Что изменилось? Почему ты отказываешь мне в ласках, коими само же и обнадежило? Ах, снова я сам виноват?! Ах, не надо было противиться тогда, в постели, когда вместо Жени пришла Маргарита, ее неутоленный дух, требующий все новых и новых жертв во имя давнего ее греха — Аттиса?
Но ведь это уже было, тебе ли не знать, стекляшка венецианская! Было — с другой Маргаритой и с другим Фаустом.
Хотя, может, с одним и тем же Мефистофелем.
Значит — юное тело в обмен на любовь к Маргарите? А тебе–то зачем эти игры? Висишь себе и виси, знай свое дело, а в мои не вмешивайся. Тоже мне — посредник между тем и этим светом! Я — твой свет, запомнило? Не будет меня — и некого тебе станет отражать в этой квартире. Не–ко–го, ясно? Не будь ты Лизиным приданым — так и шандарахнул бы молотком за твои дурацкие шуточки!