Дар бесценный

Старик надел очки и долго, с интересом рассматривал рисунок, потом спросил:

— Кто рисовал?

К нему подвели Васю Сурикова. Старик поглядел на него поверх очков и сказал:

— Ты будешь художником.

Николай Васильевич Гребнев расцвел от удовольствия и гордости за своего любимца, которого перед тем долго уговаривал написать эти цветы. Вася стоял молча, но все в нем горело. Ему страшно, хотелось поверить в это предсказание.

Как в тумане шагал он домой по. деревянным тротуарам и в мозгу и сердце нес слова-старого Родикова. Долго потом он не мог освободиться от этого полного надежд и тревоги-ощущения.

Эшафот

Наверное, все мальчишки во всем мире и во все времена любили зрелище. Редкий мальчишка не остановится там, где собралась толпа.

В картинах Сурикова главное действующее лицо — народ, а где народ, там непременно мальчишки.

Везут боярыню Морозову в Кремль на допрос — мальчишки тут как тут! Те, что порасторопнее, протискиваются вперед, оказываются участниками события. А те, что побоязливее, лезут на забор, цепляются за церковный ставень, подтягиваясь кверху, чтобы влезть повыше, ведь за взрослыми ничего не увидишь…

Или вот картина. Туманное утро на Красной площади. Царь Петр судит стрельцов. На Лобном месте, откуда обычно царские дьяки объявляли приказы, полно народу, и, уж конечно, там толкутся мальчишки. Один даже старается влезть на столб, к которому прибита «позорная доска» с именами бунтарей. Еще какой-то паренек виден со спины, он взбирается на круглую ограду Лобного места…

А вот «Взятие снежного городка». Ну, тут уж мальчишкам раздолье! Они машут хворостинами, кричат во все горло и принимают самое горячее участие в старинном народном игрище.

Суриков с детства знал этих отчаянных сибирских мальчишек, они сидели с ним рядом за партой в училище. Красноярское училище помещалось вблизи городской площади, на которой в те времена возвышался эшафот для казней и публичных наказаний за всякие провинности. Нравы в ту пору были жестокие, — царское правительство тяжко наказывало провинившихся.

Из окон класса, где учился Вася, видны были площадь и черный эшафот, на котором палач в красной рубахе и широких черных портах высоко над толпой похаживает с плетью. Школьникам была слышна барабанная дробь, которой сопровождались экзекуции, видна свистящая в воздухе плеть, но редко, сквозь барабанную дробь, слышны были вопли наказуемого, — кричать считалось позором, надо было терпеть молча. Красноярские мальчишки не боялись палачей, они знали их даже по именам: палач Сашка, палач Мишка.

Вася все воспринимал по-своему, необычно, и к эшафоту он относился словно к какой-то суровой исторической необходимости. Но иногда все, что там происходило, вызывало в его воображении сильные поэтические образы, он вдруг вспоминал строчки из лермонтовского «Купца Калашникова»:

Дважды Васе довелось увидеть смертную казнь. Один раз казнили мужиков за поджог. Двое молодых, один старик. Все трое в белых рубахах. Их везли к месту казни в телеге, и рядом с телегой, в голос причитая, бежали их жены и матери. Приговоренных поставили на помост. Солдаты взвели курки. Раздался залп. Белые рубахи пошли красными пятнами. Все трое упали, но Вася, оцепенев от ужаса, увидел, как один молодой поднялся и встал. Снова грянул залп и опрокинул преступника, и снова он медленно начал подниматься. Тогда подошел офицер и уложил его из револьвера.

Вася стоял сам не свой, он не мог опомниться от страшного зрелища, когда человека не могут заставить умереть. Долго перед ним маячила белая рубаха в багровых разводах.

Второй раз Вася видел казнь политического — поляка Флерковского. Его везли на телеге за город, и Вася с толпой сверстников пошел за телегой. Перед расстрелом Флерковский крикнул: «Делайте то же, что я!» Потом не спеша поправил на себе рубаху. Вася подумал: «Как же это может быть, что человеку умирать, а он еще рубаху на себе поправляет!» Тут раздался залп, и у Васи земля поплыла под ногами, так поразил его этот неистовый поляк.

Жизнь сибиряков всегда проходила бок о бок с каторжниками, беглыми людьми. Поджоги, грабежи, разбой на дорогах — все это было обычным явлением. И потому неудивительно, что красноярские мальчишки смотрели из окон школы на эшафот как на самое обычное явление в жизни города. А сколько ссыльных гнали по Московскому тракту! Их было видно издали: серое облако пыли клубилось над горизонтом. Потом слух улавливал мерное звяканье цепей: трын-трын-трын… Оно было неумолимо и заставляло сжиматься сердце. Арестанты шли рядами. Серые халаты, серые круглые шапки, серые от пыли бороды, серые от голода лица.

Впереди шли «уголовники», за ними «политические», в конце ехали телеги с больными, с матерями, женами и детьми семейных каторжников. А по бокам конвой — солдаты в белых рубахах, при винтовках со штыками и саблями наголо… Среди этих серых халатов — среди «политических» — было много врачей, учителей, адвокатов, литераторов… Сколько светлых умов, лучших людей России!.. А сколько их погибало на каторжных работах в рудниках, умирало на пересыльных пунктах от тифа, чахотки, холеры… И все же многие добирались до проклятого места вечного поселения, чтобы начать жизнь, полную геройских усилий в неравной битве за счастье народа и торжество истины…

Кулачные бои

Еще с древности не переводились на Руси кулачные бои. На льду Москвы-реки слобода шла на слободу: кузнецы на бочаров, медники на суконщиков, мясники на гончаров. Начинали словно бы для потехи, а кончали кровопролитием и тяжкими увечьями. В Сибири этот обычай держался особенно долго.

Красноярские мальчишки часто дрались на улицах. Бывало, ученики духовного училища, семинаристы, шли стеной на гимназистов. Стычки эти происходили где-нибудь на широкой улице, зимой — на Енисее. С ожесточением тузили друг друга кулаками, но если кто падал, оставляли в покое: лежачего не бьют, это был закон.

Вася был непременным участником кулачных боев.

Если семинаристам случалось попасть в казацкую слободу, то тут уж дело миром не кончалось. Казаки начинали задирать семинаристов, а те отряжали гонца за подмогой к гимназистам. Гимназисты без промедления прибегали на зов, и тогда начинался такой бой, что к утру в больницу нередко привозили потерпевших с вывихами и переломами, а то и насмерть забитых.

Однажды Васе пришлось участвовать в рукопашном бою, где казаки быстро взяли верх. Гимназисты с семинаристами, оплошав, кинулись врассыпную. Вася очутился один в темном, узком переулке. Шесть человек кинулись за ним в погоню. Что тут делать? Вася летел, едва касаясь земли ногами. Видит — переулок заворачивает вправо, а за поворотом приоткрытая калитка. Вася скользнул в нее, набросил щеколду и, привалившись к калитке всем телом, стал выжидать. Преследователи промчались мимо, потом, потеряв его след, кинулись назад. Вася стоял ни жив ни мертв — а ну догадаются? Но погоня вновь проскочила мимо, не подозревая, что их жертва в двух шагах за частоколом. Вася прислушивался к удаляющемуся топоту, и вдруг перед ним отчетливо всплыла картина. «Вот, верно, так же, — думал он, — прятался от стрельцов за дверью боярин Артамон Матвеев, когда поднялась дворцовая междоусобица между Нарышкиными и Милославскими. И так же слышал он движение тел, топот ног и тяжелое дыхание бегущих мимо преследователей…»

Казаки долго еще колобродили где-то поблизости. Наконец все затихло. Уже светало, когда Вася приоткрыл калитку: нигде никого! Он дошел до перекрестка и в отдалении увидел казаков, взбирающихся на крутой обрыв. На фоне предутреннего серого неба один за другим возникали темные силуэты.