Декстер в деле

— Что я натворил… О Боже, что я натворил…

— Папа? — Он никогда так не говорил при мне раньше, не призывал Бога, не выглядел таким измученным и растерянным, и все это было настолько тревожно, что даже слегка рассеяло мою эйфорию.

Но отец только покачал головой, ничего не добавив.

— Папа?..

Он все качал головой, болезненно, с усилием… и лежал тихо и молча долго, очень долго, целую вечность. Наконец открыл глаза и посмотрел на меня; именно тогда я увидел ту ледяную мертвую синь, без всякой надежды, без света.

— Ты то, — проговорил он, — что я из тебя сделал.

— Да! — согласился я, хотел опять его поблагодарить, но он мне не дал.

— Ты не виноват. Это все я.

Тогда я не понял, о чем он, и начинаю понимать лишь теперь, через много-много лет. Мне до сих пор жаль, что я ничего больше не сказал и не сделал, что-нибудь совсем простое, чтобы помочь Гарри уйти в окончательную темноту без тревог; несколько аккуратно продуманных слов, чтобы развеять его сомнения и наполнить синие пустые глаза светом солнца.

Вместе с тем, спустя долгие годы, я понимаю, что таких слов не существует — ни на одном известном мне языке. Декстер — изначально и навсегда вещь в себе, и если Гарри это увидел на закате жизни и испытал последний натиск ужаса и вины… что ж, мне очень жаль, но что тут поделать? Умирая, мы все приходим к болезненному осознанию, и далеко не всегда к осознанию какой-то особой истины… нет, просто приближающийся конец заставляет людей думать, что им открывается некое великое прозрение.

Можете мне поверить — уж я-то знаю, как ведут себя перед смертью. Если бы мне вздумалось записывать все то странное, что я слышал от своих особых товарищей по играм, когда я помогал им преодолеть черту, — получилась бы очень интересная книга.

Да, мне было жаль Гарри. Но что я — юное, неловкое, начинающее чудовище — мог сказать, как облегчить ему уход?

И вот, спустя годы, я увидел тот же самый взгляд у сестры, и меня опять окатила печальная волна беспомощности.

Дебора отвернулась от нас и стала смотреть в окно, а я был способен только растерянно ухмыляться.

— Ради всего святого, — сказала сестра, не поворачивая головы. — Хватит на меня пялиться.

Чатски уселся на стул по ту сторону кровати.

— Она сейчас не в духе, — сообщил он.

— Иди в жопу, — без всякого выражения проговорила Дебс, чуть дернув головой в сторону Чатски.

— Послушай, Декстер знает, где искать того, кто тебя ранил.

Она лишь моргнула.

— Вот… и мы с ним могли бы его поймать… Хотели с тобой посоветоваться, — продолжал Чатски. — Как тебе?

— Как мне? — переспросила Дебора спокойно и горько, посмотрев на нас с такой болью во взгляде, что даже я почувствовал. — Ты правда хочешь знать, каково мне?

— Тише, все хорошо…

— Мне сказали, что я у них на операционном столе умерла, — перебила она. — Так вот, я до сих пор как будто мертвая! Я не знаю, кто я, и зачем, и почему, я просто… — По ее щеке скатилась слеза. Мне стало страшно. — Наверное, он вырезал из меня все самое важное! Я не знаю, вернется ли это все снова!

Дебора опять отвернулась к окну. Мне самому хотелось плакать, а ведь я не такой.

— Я не плачу, ты же знаешь, Деке! Не плачу! — тихо всхлипывала она, а по щеке скатилась новая слеза, по еще влажной дорожке от первой.

— Все хорошо, — повторил Чатски, хотя что уж тут хорошего.

— Мне кажется, что я всю жизнь неправильно жила! — перебила она. — И я не знаю, можно ли теперь быть копом…

— Тебе станет лучше, — обещал ей Чатски. — Просто нужно подождать.

— Поймайте его! — воскликнула она и посмотрела на меня с намеком на свою прежнюю, привычную злость. — Поймай его, Декстер! И сделай то, что должен!

Дебс взглянула мне прямо в глаза, потом снова отвернулась к окну.

— Папа был прав, — прошептала моя сводная сестра.

Глава 30

Так оно и вышло, что на следующий день, рано утром, я оказался в небольшом здании на краю летного поля в Международном аэропорту Майами. Я сжимал в руках паспорт на имя Дэвида Марси, а одет был в наряд, который иначе, чем спортивным костюмом, и не назвать, причем зеленого цвета и с ярко-желтым ремнем. Рядом со мной стоял мой собрат по баптистской церкви и руководитель по миссионерской работе, преподобный Кэмпбел Фрини, в не менее чудовищном наряде и с улыбкой настолько широкой, что она как будто изменила форму его лица и скрыла некоторые шрамы.

На самом деле я не слишком озабочен модными нарядами, но даже у меня есть некоторые базовые понятия о пристойности… однако то, что было на нас надето, просто втаптывало все мои представления в грязь. Я, разумеется, пытался спорить, но преподобный Кайл объяснил мне, что выбора нет.

— Нужно выглядеть как положено, парень, — заявил он, оправляя свою красную спортивную куртку. — Баптисты-миссионеры одеваются именно так.

— Разве нельзя нам побыть пресвитерианцами? — с надеждой спросил я.

Чатски лишь покачал головой.

— Такая уж у нас легенда, придется следовать… И не поминай через слово Иисуса, они так не делают. Просто улыбайся почаще, будь доброжелателен, и все получится. — Он протянул мне еще один листок бумаги. — Вот, письмо из министерства финансов — разрешение поехать на Кубу для миссионерской работы. Не потеряй.

Все те недолгие часы, которые прошли с того момента, как он решил свозить меня в Гавану, до нашего утреннего прибытия в аэропорт, Чатски просто фонтанировал полезной информацией — даже не велел мне пить воду из-под крана (достаточно нелепо, на мой взгляд).

Я едва успел придумать для Риты правдоподобное объяснение: мол, у меня срочное дело, волноваться не о чем, и до самого моего возвращения возле дома будет дежурить коп. И хотя жене хватило ума не поверить в срочные дела по судмедэкспертизе, она приняла мое объяснение, успокоенная зрелищем припаркованной у нашего дома полицейской машины. Чатски со своей стороны тоже принял участие: он похлопал Риту по плечу и заявил:

— Не волнуйся, мы обо всем позаботимся.

Конечно, это еще больше ее запутало, поскольку Чатски уж точно не имел к судмедэкспертизе никакого отношения. Но в целом у нее как будто сложилось впечатление, что мы делаем какие-то жизненно важные вещи ради ее безопасности и что скоро все станет хорошо, так что Рита почти не плакала, только обняла меня на прощание.

…Мы вышли к взлетной полосе, сжимая в руках фальшивые документы и настоящие билеты, и, вдосталь потолкавшись с остальными пассажирами, загрузились в самолет.

Чатски — то есть преподобный Фрини — занял место у прохода, но был настолько массивно сложен, что буквально прижал меня к иллюминатору. Значит, в тесноте до самой Гаваны — мне даже не вздохнуть как следует, пока сосед не отойдет в уборную. Тем не менее это не слитком большая цена за возможность нести Слово Божье безбожникам-коммунистам. Я задержал дыхание и приготовился к взлету. Совсем скоро самолет задрожал, запрыгал на полосе и поднялся в воздух.

Лететь было недолго, и я не слишком пострадал от нехватки кислорода, тем более что Чатски большую часть времени шатался по проходу и болтал со стюардессой. Наконец мы приземлились на поле, которое бетонировали, очевидно, те же самые лодыри, что делали и Международный аэропорт Майами. Шасси каким-то чудом не отвалилось, и самолет подрулил к красивому современному терминалу, а потом покатился куда-то в сторону и, наконец, замер возле мрачного сооружения, похожего на автобусную остановку возле какой-нибудь старой тюрьмы.

Мы строем вышли из самолета на передвижной трап, спустились на поле и зашагали в приземистое серое здание терминала, оказавшееся внутри ничуть не более приветливым, чем снаружи. Повсюду маячили весьма серьезные, вооруженные автоматами усатые молодцы в форме. С потолка свисало несколько телеэкранов, по которым показывали что-то вроде кубинского ситкома в сопровождении настолько бурного закадрового смеха, что все американские аналоги сразу показались мне гораздо тоскливей.