Сломанный клинок

Робер, потеряв терпение, шагнул вперед и хлопнул иллюминатора по плечу — тот, обернувшись, ахнул и выронил листы.

— Робер! — закричал Оливье. — Ты жив?!

— Не, он с того света явился, — объяснил мальчишка, подбирая с полу рассыпанный пергамен. — Пусть расскажет, что там с такими художниками делают, у каких краска не держится…

— Ну, пощупай, — улыбаясь, предложил Робер. — Я рад тебя видеть, друг Оливье.

— Да ведь мне сказали, что ты убит под Мелло! Из тех, кто оттуда вернулся, двое видели, как тебя топорами рубили…

— Меня, друг Оливье, простым топором не возьмешь, а заговоренный про мою душу еще не выкован. А вообще не врали они, я и сам не знаю, как уцелел, — конь вынес беспамятного, а выходила меня… — Он оглянулся и пальцем поманил свою спутницу, оставшуюся стоять на улице у дверей.

Катрин несмело вошла, следом наполовину протиснулся Урбан.

— Так я пойду тогда, ладно? — спросил он. — Раз ты своего дружка разыскал…

— Да-да, ступай, — сказал Робер. — А тебя где найти в случае чего?

— Да я сюда буду наведываться. Ну, так поклон честной компании и удачи тебе, господин! — С этими словами Урбан выдвинулся из мастерской обратно на улицу и исчез.

— С него Голиафа хорошо бы написать, — мечтательно сказал Оливье. — Или, еще лучше, Самсона. Да, так ты начал рассказывать…

— Я говорю, вот кто меня выходил тогда, после сражения. — Робер обнял девушку за плечи и привлек к себе. — Знакомься, это Катрин, подружка моя, считай сестренка. Кабы не она…

Он еще сильнее притиснул ее с грубоватой лаской и, мельком глянув на ее зардевшееся лицо, на миг даже смутился — столько радости, почти счастья было в ее глазах, широко распахнувшихся навстречу его взгляду. Смутился от неловкости, словно не подумавши дал кому-то обещание, которого не мог и не собирался исполнить…

— Травами меня отпоила, — продолжал он, — по травам она мастерица, истинная ведунья. У тебя, друг Оливье, нет ли какой хвори? Если что, Като мигом на ноги поставит!

— Нет, — рассмеялся Оливье, — врачевать меня не надо, а вот подкормить бы неплохо, служанка моя, похоже, захворала, потому что не пришла сегодня, и это некстати, — вас надо угостить, а сам я стряпать не умею. Когда она не приходит, обедаю в харчевне. Может, туда пойдем?

— Если господин позволит, — робко предложила Катрин, — я могла бы сама что-нибудь сделать…

Оливье тут же увел ее показывать кухню и кладовую, посетовав, что там почти пусто, — в последние дни с продовольствием в городе стало полегче, но все равно настоящего подвоза пока нет. Робер прошелся по мастерской, постоял перед рабочим пюпитром, где теснилось множество черепков и горшочков с разноцветными жидкостями и на наклонной доске был приколот лист пергамена, уже разлинованный для переписчика и размеченный свинцовым карандашом под будущую заставку. Выходит, все это время Оливье тут и просидел над своими картинками? Робер сам не знал, завидовать другу или, напротив, жалеть его за такую странную жизнь. Впрочем, наверное, не менее странной кажется художнику та жизнь, которую ведет он, Робер.

— Какая славная девушка, — с чувством сказал Оливье, неслышно войдя в мастерскую. — Я рад за тебя. Когда свадьба?

— Свадьба? — рассеянно переспросил Робер, разглядывая ярких крошечных человечков на уже готовом листе, повешенном для просушки. — Чья свадьба?

— Твоя с Катрин, чья же еще, я про вас спрашиваю.

— Ты что? — Робер обернулся и ошалело уставился на друга. — Какая свадьба, опомнись! С чего ты взял?

В свою очередь изумился теперь и Оливье:

— Как — а вы разве не… Ты же сам сказал — подружка!

— Да не в том вовсе смысле, я после сказал — сестренка, это вернее…

— Но ты говоришь, она тебя выходила…

— Так что с того, потрох дьявола! — заорал Робер, уже потеряв терпение. — А если бы меня выходила столетняя ведунья, я и на ней бы должен был жениться? На кой черт мне жена, я — солдат! Тебе Като понравилась? Вот и женись на ней, за чем дело стало, все равно надо ее куда-то пристраивать!

— Я бы женился, — серьезно ответил Оливье, — если бы хоть раз она посмотрела на меня так, как смотрит на тебя. Неужто ты не замечаешь? Давеча, когда ты ее обнял, она вся прямо осветилась изнутри…

— Брось ты вздор болтать. Расскажи лучше, как тут жил!

— Мне и рассказывать-то нечего, жил как всегда… работал. Поголодать пришлось, да это при тебе еще началось. Что я? У тебя-то больше было приключений!

— Да, у меня… приключений хватило, — невесело согласился Робер. — С Марселем как получилось, кто его прикончил?

— Никто толком не знает. Одни говорят — сам Майяр, а от других я слыхал, что старшину убил его свояк, рыцарь Дез-Эссар. Ночью дело было, а утром Майяр с братом прискакали верхом на Рынок, кричат: «Ноэль королю и герцогу!» — люди сперва и не поняли, какому королю, думали — Наварре… Ну, тут же послали к дофину. А тот двенадцать голов потребовал, говорят, иначе не соглашался. Из тех, кого он назвал зачинщиками, трое были убиты в ту ночь вместе с Марселем, оставалось восемь, вот их всех одного за другим на Гревскую площадь и свезли. Вчера казнили двух последних, легистов Годара и Люизьё. А Пьер Жиль, у которого ты служил, его…

— Да, я знаю, — прервал Робер. — Жиля мне жалко, хороший был человек… может, в чем и ошибался, но зла в нем не было.

— Да, мне о нем и отец приор… — Оливье вдруг вскочил и хлопнул себя по лбу. — Как же это я чуть не забыл!

— Про что?

— Приор из Сент-Элуа — мэтр Берсюир, тот, что Ливия переводит! Он мне еще с месяц назад сказал — ты, говорит, знаешь того молодого капитана, что служил у Жиля; так вот, когда они в поход уходили, мэтр Жиль просил передать, что ежели с ним что случится, а ты останешься живой, то чтобы непременно пришел к отцу приору.

— Это зачем же?

— Не знаю, может, оставил для тебя что из одежды? Сходи узнай.

— Схожу… А про супругу Жиля, даму Маргот, ничего не говорили?

Оливье сказал, что о ней ничего не слышат и что вообще старался в последнее время как можно реже бывать на Городской [104]стороне, ибо там большей частью и совершались все неистовства — казни, убиения и прочее.

— Англичан, впрочем, начали вылавливать тут, у нас, — добавил он не без гордости. — Я тогда едва успел запереться, а то бы и ко мне вломились…

— Надо будет туда сходить, — задумчиво сказал Робер.

— Куда?

— На Сен-Дени, навестить госпожу Жиль. Может, ей какая помощь нужна…

— Чем ты ей можешь помочь? Смотри, как бы самого не прихватили, ты ведь был из его людей.

— Не прихватят… Послушай, Оливье, если мы тут у тебя немного поживем — ты не против?

— Я уже Катрин показал, там есть для нее каморка, а ты со мной можешь, если между вами и впрямь ничего такого…

Робер с молчаливой благодарностью потрепал его по локтю.

На следующий день с утра он отправился на улицу Сен-Дени.

Проходя знакомыми местами, сообразил вдруг, что не так уж долго длилось его отсутствие — чуть более двух месяцев, а кажется, что прошла вечность. Неудивительно, что город вчера показался ему ничуть не изменившимся за то короткое время, когда для него, Робера, успел перевернуться весь мир. А тут все оставалось по-старому — кого-то поубивали, взамен кто-то народился на свет, а жизнь шла дальше, на Малом мосту возчики, так же как год назад, препирались с мытной стражей, оспаривая каждый лиар…

У собора он замедлил шаги, постоял в нерешительности, поднялся по ступеням паперти. Внутри было прохладно, пахло камнем и остывшим ладаном. Робер не стал подходить к главному алтарю, не будучи уверен, что имеет на это право, постоял и помолился в приделе — за упокой души Мореля, Симона, Каля и всех тех, чьи имена ведает один Бог, — зарубленных, утопленных, повешенных, затравленных охотничьими псами — всех, чья кровь так щедро напитала этим летом французскую землю. Потом помолился за госпожу Донати, прося для нее покоя и утешения. «Она ведь не виновата, Господи, пусть на меня падет вина за то, что мы сделали, она женщина, что с нее взять, спрос должен быть с мужчины — за двоих сразу, потому что решение всегда за мужчиной. Аэлис, прекрасная моя любовь, неужели это действительно было таким уж страшным грехом…»