Чудо

— Я знаю, что вы разговаривали. То есть я видела вчера вечером, как вы вышли из ресторана вдвоем. Я думала, просто поболтать.— Она жалко моргнула.— Но разговаривать обо мне? Зачем?

— Значит, мистер Мур не передал вам содержание нашего разговора?

— Нет.

— Я думал, будет лучше, если он первый поговорит с вами от моего имени. Но вижу, мне придется сказать это самому.

— Сказать о чем? О моем исцелении?

— Да. — Клейнберг стиснул зубы, готовясь к моменту истины, а затем изрек ее: — Боюсь, у меня плохие новости. Саркома вернулась. Опухоль хорошо просматривается. Рентгеновские снимки вновь показывают злокачественное образование. Такова реальность, и надо что-то с этим делать.

Подобные слова ему приходилось произносить далеко не впервые. Это было то, что он больше всего ненавидел в своей профессии. Осматривать, обследовать, ставить диагноз — все это получалось у него на редкость гладко, абсолютно без проблем. Но говорить дурную весть пациенту в лицо, общаться с ним на человеческом, эмоциональном уровне — это во врачебном ремесле самое мучительное.

Вот он сказал ей все. Теперь можно ожидать реакции. Обычно сначала наступает ошеломленное молчание, затем неизбежно льются слезы. Иногда к ним примешиваются сомнения, возражения, гневные протесты по поводу того, насколько нечестен и несправедлив мир. Нервный срыв бывает всегда, причем обязательно высокого накала.

Клейнберг ожидал взрыва эмоций. Но его не последовало. Ни один мускул невыразительного лица Эдит Мур не дрогнул. Ее взгляд вознесся вверх и уперся в потолок. Она даже не попыталась произнести хоть слово — просто лежала и смотрела в потолок.

Прошло не менее минуты, прежде чем страшная новость окончательно проникла в ее сознание. Наконец ее глаза встретились с его глазами.

Голос больной был едва слышен:

— Вы уверены?

— Да, я уверен в этом, Эдит.— Помимо собственной воли он впервые назвал ее по имени.— Ошибка исключена.

Она облизнула пересохшие губы и вновь замолкла. А когда заговорила, то скорее с собой, чем с врачом.

— Чудо-женщина,— с горечью прошелестел ее голос.— Значит, все вернулось. И никакого чудесного исцеления.

— Боюсь, что нет.

— Вы не можете признать меня исцелившейся, потому что… Я не исцелилась. Вы сказали об этом доктору Берье?

— Еще нет.

— А отцу Рулану?

— Нет.

— Они наперебой говорили мне, что ваш осмотр — простая формальность. На протяжении трех лет не было ни одного доктора, который стал бы отрицать мое чудесное исцеление. Как вы можете это объяснить?

— Для меня это необъяснимо, Эдит. У меня еще не было ни одного случая, когда саркома была бы столь очевидна, затем исчезла на такой долгий срок и в конце концов неожиданно возвратилась. Обычные случаи ремиссии не таковы. Мой опыт не содержит объяснения, почему болезнь пропала, но в конечном счете она пришла вновь.

— Вы знаете,— задумчиво проговорила женщина,— а я ведь подозревала, что что-то не так. В первую очередь потому, что вы не позвонили сразу. А еще прошлым вечером мне стало хуже — та же слабость, те же боли. Не скажу, что мучительные, но точно так же все начиналось пять лет назад. Я забеспокоилась.

— Вы были совершенно правы. Как только я окончательно удостоверился, то попытался сообщить вам об этом через вашего мужа.

— Регги, — прошептала она и посмотрела на Клейнберга открытым, ясным взором.— С ним сложнее всего. Я страдала от болезни так долго, что научилась как-то уживаться с ней. Я долго жила рядом со смертью и смогу жить с нею вновь. А придет время — знаю, что сумею достойно встретить ее. Но Регги… У меня за него сердце болит. Внешне он задирист, агрессивен, а внутри-то слаб. Он постоянно ищет спасения в мире, далеком от реальности. Наверное, это и поддерживает в нем силы. До сих пор я ни одной живой душе об этом не говорила. Но я знаю его. Господи, как же он, вероятно, был потрясен, когда вы сказали ему правду.

— Он отказался мне верить,— сказал Клейнберг.

— Да, в этом весь мой Регги. Бедняжка. Моя единственная боль. При всех его недостатках я так люблю его. В нем очень много хорошего. Ведь это большой ребенок, прекрасный взрослый ребенок, и я люблю его таким. Кроме него, у меня в целом мире никого нет — Не о ком позаботиться, не к кому прислониться. Вы понимаете, доктор?

Клейнберг понимал. Ее исповедь как-то странно тронула его. У этой добропорядочной леди оказались нежное сердце и чуткая душа — то, чего он раньше в ней не подозревал.

— Понимаю, Эдит.

— Я ему очень нужна,— продолжала она.— Без меня он превратится в несчастного бродягу, никому не нужного, осыпаемого насмешками. Любое дело, за какое бы он ни брался, заканчивалось неудачей. Везде провал, провал, провал… Он сделал последнюю ставку: все наши деньги, остатки собственного самолюбия вложил в ресторан. И дело пошло на лад.— Миссис Мур неуверенно замолкла.— Но только потому, что я предстала в качестве женщины-чуда. А теперь, когда я окажусь всего лишь смертельно больной женщиной средних лет, он и с этим рестораном прогорит. Ресторан не прокормит двух партнеров, если там в качестве приманки не будет меня. Регги разорится и будет раздавлен. А я скоро не смогу работать. Потому что меня больше не будет на свете.

— Минуточку, Эдит. Я должен сказать еще одну и очень важную вещь. Возможно, я должен был сказать вам о ней сразу, но мне было важно в первую очередь проверить ваше состояние. Сначала была плохая новость. Но есть и другая, весьма обнадеживающая. Вы не должны считать себя неизлечимой. И вам вовсе нет необходимости умирать. С тех пор как болезнь впервые проявилась у вас пять лет назад, была разработана новая форма хирургии, новая технология замены генов. В этом может заключаться ваше спасение. Выслушайте меня внимательно.

Клейнберг был удивлен тем, что его слова не вызвали видимой реакции. Больная вовсе не стремилась уцепиться за предлагаемую соломинку. Она просто лежала, глядя на него пустым взглядом, согласная терпеливо, через силу слушать его. Казалось, у нее пропала всякая воля к жизни.

И все же он изложил ей содержание своего разговора с доктором Морисом Дювалем, естественно опустив подробности о тайных операциях.

— Вот так, Эдит,— заключил доктор Клейнберг.— У вас есть реальный шанс. Семьдесят процентов в вашу пользу. Если все пройдет так, как он говорит, вы будете полностью излечены.

— Но не буду женщиной-чудом.

— Если только не считать новую методику замены генов настоящим чудом, каковым ее считаю я.

— Если я и выживу, это не слишком поможет Регги.

— Поможет, если он по-настоящему любит вас. К тому же вы сможете вернуться к работе.

— Да, доктор. Может быть, я и останусь в живых. Но при всех благих намерениях для Регги это будет означать смерть.

— Не думаю, что будущее для вас двоих исчерпывается каким-то одним делом. Еще очень многое может ожидать вас впереди. Как бы то ни было, мне необходимо как можно скорее узнать, каким будет ваше решение относительно операции. Доктор Дюваль готов провести ее уже в воскресенье. Но прежде ему нужно ваше согласие.

Миссис Мур медленно покачала головой:

— Я не могу принять такое решение в одиночку. Мне нужно поговорить с Регги.

Клейнберг видел, что она все еще не в состоянии осмыслить, куда же подевалось ее чудо.

— Не вижу смысла затягивать с этим делом,— жестко сказал он.— В случае бездействия исход может быть только один.

— Для остальных я все еще остаюсь чудо-женщиной и могу хоть чуть-чуть продлить успех Регги. А он, возможно, найдет кого-нибудь с другим мнением, кто скажет церкви, что чудо со мной все-таки произошло.

У Клейнберга больше не было сил что-либо доказывать.

— Ну, как знаете.— Он поднялся со стула.— Решать вам. Однако окончательное решение от вас требуется к завтрашнему дню, самое позднее к субботе.

— Я поговорю с Регги,— пообещала она.

13