Белоснежка должна умереть

— Да, вы правы, — решительно произнесла она. — Я позвоню главному врачу психиатрической больницы в Бад-Зодене.

— Ах да, еще вот что, — сказала вдруг Пия, как будто это только что пришло ей в голову. — Тобиас Сарториус сказал нам, что Амели упоминала в связи с теми событиями 1997 года вашего мужа. Тогда ходили слухи, что ваш муж дал Штефани Шнеебергер главную роль в школьном спектакле, потому что был к ней неравнодушен.

Даниэла Лаутербах, которая уже взялась за трубку телефона, опустила руку.

— Тобиас тогда обвинял всех подряд, — ответила она. — Он хотел спасти свою голову, что вполне можно понять… Но все подозрения в адрес третьих лиц с течением времени были окончательно опровергнуты. Факт то, что мой муж, как руководитель театрального кружка, был в полном восторге от таланта Штефани. К тому же она идеально подходила на роль Белоснежки по своей внешности.

Она опять взялась за трубку телефона.

— Вы помните, в котором часу вы ушли в субботу из «Эбони-клаб» во Франкфурте? — спросил Боденштайн.

В глазах фрау Лаутербах на секунду отразилось удивление.

— Да. Я могу даже сказать точно — в половине десятого.

— И вы все вместе, с Клаудиусом Терлинденом и его женой, поехали обратно в Альтенхайн?

— Нет, у меня в тот вечер было дежурство, поэтому я приехала во Франкфурт на своей машине. В половине десятого меня вызвали к пациенту. Срочный вызов в Кёнигштайн.

— Ага. А Терлинден и ваш муж? Когда они уехали?

— Кристина поехала со мной. Она очень беспокоилась за Тиса. Тот лежал в постели с тяжелым гриппом. Я высадила ее у остановки и поехала дальше, в Кёнигштайн. Когда я вернулась домой в половине второго, мой муж уже спал.

Пия и Боденштайн переглянулись. Получалось, что Терлинден все наврал им про тот субботний вечер. Почему?

— Когда вы возвращались из Кёнигштайна, вы ведь тоже не сразу поехали домой, верно? — продолжал допытываться Боденштайн.

Его вопрос не удивил фрау Лаутербах.

— Верно. — Она вздохнула. — В начале второго, когда я возвращалась из Кёнигштайна, я увидела на автобусной остановке мужчину. Он лежал на скамейке. Я остановилась и только тогда увидела, кто это… — Она медленно покачала головой, в ее глазах появилось выражение глубокого сострадания. — Тобиас был смертельно пьян и уже весь посинел от холода. Его, по-видимому, рвало. Он был без сознания. Мне понадобилось минут десять, чтобы усадить его в машину. Потом мы с Хартмутом втащили его наверх в его комнату и уложили в постель.

— Он что-нибудь говорил вам? — спросила Пия.

— Нет. Он был просто не в состоянии говорить. Я даже подумала, не вызвать ли «скорую помощь» и не отправить ли его в больницу. Но я знала, что он был бы категорически против.

— Откуда вы это знали?

— Я оказывала ему помощь за несколько дней до этого, когда его избили в собственном сарае. — Она подалась вперед и так проникновенно посмотрела Боденштайну в глаза, что того бросило в жар. — Мне безумно жаль этого парня — неважно, что он там натворил. Многие считают, что десять лет тюрьмы — мало. Но я думаю, что Тобиас будет нести это наказание до конца своей жизни.

— Есть основания предполагать, что он причастен к исчезновению Амели, — сказал Боденштайн. — Вы знаете его лучше других. Вы допускаете такую возможность?

Даниэла Лаутербах откинулась на спинку кресла и с минуту молчала, не отрывая взгляда от Боденштайна.

— Мне очень хотелось бы с уверенностью сказать: нет, — произнесла она наконец. — Но к сожалению, я не могу это сделать.

Она стащила с головы короткий парик и, не глядя, бросила его на пол. Ее руки так дрожали, что она не могла развязать красную ленту, поэтому схватила ножницы и разрезала ее. С бьющимся сердцем она развернула свиток и разложила картины на письменном столе. Их было восемь. Увидев картины, она похолодела от ужаса. Этот подонок поистине с фотографической точностью изобразил события шестого сентября 1997 года. Ни одна деталь не осталась без внимания. Даже дурацкая надпись и стилизованный поросенок на темно-зеленой футболке! Она закусила губу, кровь гулко стучала в висках. Мгновенно ожили воспоминания, а вместе с ними унизительное чувство поражения и в то же время злобное удовлетворение при виде Лауры, которая наконец получила то, что давно заслуживала, эта маленькая заносчивая шлюшка! Она принялась рассматривать картины одну за другой, и ее охватил панический страх, так же, как тогда. Недоумение, растерянность, холодная злость… Она выпрямилась и заставила себя сделать несколько медленных, глубоких вдохов и выдохов. Спокойно! Надо трезво все взвесить. Эти картины — не просто катастрофа. Это конец света. Гроб с крышкой. Они могут разрушить весь ее с таким трудом разработанный замысел, а этого она допустить никак не могла. Она дрожащими пальцами прикурила сигарету. Страшно даже представить себе, чтобы было бы, если бы эти картины попали в руки легавым! У нее даже засосало под ложечкой. Что же теперь делать? Как бы узнать, все ли это картины или у Тиса остались еще другие? Она не могла рисковать, на кону стояло слишком многое. Жадно докурив сигарету, она приняла решение. Ей всегда приходилось решать все самой. Схватив ножницы, она принялась резать картины на мелкие куски. Потом пропустила их через шредер, вынула мешок с обрезками и взяла сумку. Только не давать воли нервам — и все утрясется.

Старший комиссар Кай Остерманн вынужден был с досадой признаться себе, что ему не по зубам шифр в дневнике Амели. Сначала ему показалось, что расшифровать эти иероглифы ничего не стоит, но теперь он уже почти готов был сдаться. Он не видел никакой системы. Девчонка явно использовала разные символы для одних и тех же букв, и это практически сводило его шансы подобрать ключ к шифру к нулю.

В кабинет вошел Бенке.

— Ну что? — поинтересовался Остерманн.

Боденштайн поручил Бенке допросить Клаудиуса Терлиндена, который с утра сидел в одиночной камере.

— Молчит, скотина! — Бенке раздраженно плюхнулся в кресло за своим столом и сцепил ладони на затылке. — Шефу хорошо говорить! «Прижми его»! Как я его «прижму»? Чем? Я с ним уже по-всякому пробовал — и провоцировал, и грозил, и любезничал! А он сидит, тварь, и улыбается! Я бы ему с таким удовольствием дал в рожу!

— Во-во! Тебе только этого как раз и не хватало. — Остерманн укоризненно взглянул на Бенке.

Тот сразу же завелся.

— Я тебя не просил каждые пять минут напоминать мне о том, что я по уши в дерьме! — Он с такой силой грохнул кулаком по столу, что клавиатура компьютера подскочила. — Я смотрю, старик решил не мытьем, так катаньем выжить меня отсюда. Хочет, чтобы я сам ушел!

— Чушь! Кроме того, он тебе не говорил, чтобы ты его «прижал». Он тебя просил «немного потрясти» его.

— Вот именно! Пока он там со своей принцессой разъезжает по более важным делам! — Бенке побагровел. — Мое дело теперь — копаться в дерьме!

Остерманну стало жаль Бенке. Они были знакомы еще со школы полиции, вместе работали в патрульной службе, потом служили в отряде особого назначения, пока Остерманн во время одной операции не повредил себе ногу. Бенке еще поработал там несколько лет, потом его перевели в уголовную полицию во Франкфурт, и он сразу же попал в «высшую лигу», в К-2. Он был хорошим полицейским. Когда-то. Когда у него начались проблемы с личной жизнью, это ощутимо отразилось и на его работе.

Бенке подпер голову руками и погрузился в мрачные раздумья.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату энергично вошла Катрин Фахингер. Ее щеки пылали от гнева.

— Послушай, ты что, совсем обалдел? — накинулась она на Бенке. — Какого черта ты свалил и оставил меня одну с этим типом? Что это еще за фокусы?

— Ты же все знаешь и умеешь лучше меня! — саркастически ухмыльнулся тот.

— Мы же с тобой договорились, как действовать. Так чего же ты смылся? Но между прочим, со мнойон заговорил! Представь себе! — закончила она торжествующе.