Страница 86 из 208
В ночь на 7 марта русский авангард из казаков и гусар под командой Кульнева двинулся по льду Аландсгафа. Перед выходом на лед с острова Сигнальскер Кульнев в свойственной ему псевдосуворовской манере огласил приказ: «Бог с нами! Я перед вами. Князь Багратион за нами. В полночь, в два часа, собраться у мельницы. Поход до шведских берегов венчает все труды наши. Сии волны истинная награда, честь и слава бессмертная! Иметь с собою по две чарки водки на человека, кусок мяса и по два гарнца овса. Море не страшно тому, кто уповает на Бога. Отдыхайте, товарищи!» От этого приказа не всегда трезвого гусара создается впечатление, что Кульневу и море было по колено…
С песнями, по хорошо видному пути, усеянному брошенным шведским имуществом, гусары и казаки за восемь часов весело доехали до шведского побережья. Последний раз русский десант был высажен на этот берег в 1720 году. До Стокгольма оставалось сто верст. При появлении русских береговая охрана открыла огонь, гусары пошли в атаку с фронта, казаки зашли с флангов. Шведы отступили и продолжили отстреливаться из-за скал. Кульнев спешил часть казаков, началась перестрелка. Потом Кульнев послал парламентеров, которые потребовали сдать ближайший городок Гриссельгам. Шведы согласились на эти условия, думая, что на подходе вся Русская армия. Отступившие части шведской береговой обороны дали знать о происшедшем в Стокгольм, и сигнал, переданный по световому телеграфу, как писал Багратион, «ужаснул столицу вандалов; дорога до Штокгольма была покрыта трепещущими жителями, партикулярными обозами и войсками, которые поспешно шли для защищения берегов; все сие представляло картину повсеместного смятения и страха и останется незабвенным в летописях времен позднейших к бессмертной славе российского оружия»24. Из первого завоеванного шведского города — собственно, для этого он и был взят лихим гусаром — Кульнев послал донесение о своем успехе: «Благодарение Богу — честь и слава российского воинства на берегах Швеции»25. Через день ему было приказано вернуться на Аланды. Да и вовремя — подул южный ветер, начавший ломать лед, а казаки и гусары ходить по воде, аки посуху, все-таки не умеют…
Завершая победный рапорт от 6 апреля о своей успешной экспедиции, Багратион не забыл упомянуть не только об усердии всех подчиненных ему начальников, но особо подчеркнул деяния генерал-майора А. А. Аракчеева, младшего брата военного министра, который своей «неусыпностью и старанием» обеспечивал корпус «знатным количеством» пороха, снарядов и патронов.
Кульнев не стал одиноким героем на шведском берегу. 9 марта туда же, в Умео, пришел и отряд Барклая, который занял город, оставленный шведским гарнизоном. Шестидесятиверстный переход отряда Барклая по морскому льду, через торосы Ботнического залива, в мороз, без отдыха, 18 часов кряду, вошел в историю русского военного искусства как уникальное, неповторимое явление. Как только отряд достиг устья реки Умео, солдаты бросились к двум вмерзшим в лед судам и мгновенно растащили их на бивачные костры, чтобы приготовить наконец горячую пищу. Барклай по поводу своей рискованной операции писал: «Понесенные в сем переходе труды единственно русским преодолеть только можно»26. Не забудем еще прибавить и вклад Аракчеева, стоявшего над душой начальников отрядов, которые, думаю, без его сурового напора так и не решились бы на столь рискованное, смертельно опасное предприятие. Успеха добился и генерал-майор Шувалов, занявший Торнео в 30-градусный мороз, а затем настигший отступающий шведский отряд, который капитулировал, сложил перед русскими оружие и 12 знамен, а также сдал огромные запасы имущества и продовольствия, принадлежавшие Финляндской армии.
Двое из победителей шведов — Багратион и Барклай де Толли — «за оказанные отличия во всю нынешнюю кампанию» были произведены в генералы от инфантерии, а П. А. Шувалов стал генерал-лейтенантом. Несомненно, удивляло не повышение Багратиона (оно было давно ожидаемым и заслуженным), а необыкновенный «прыжок» Барклая по лестнице чинов — меньше чем за два года из генерал-майоров в полные генералы. После Умео Барклай оказался на пороге своего выдающегося поприща. Весной i 809 года «по уважению его военных дарований и личных свойств» (слова императорского рескрипта) он был назначен главнокомандующим русскими войсками в Финляндии, а Кнорринг уволен на покой.
«Квакер». Кажется любопытной характеристика, которую дал Барклаю воевавший под его началом в Финляндии Ф. В. Булгарин: «Барклай де Толли был высокого роста, держался всегда прямо, и во всех его приемах обнаруживались важность и необыкновенное хладнокровие. Он не терпел торопливости и многоречия ни в себе, ни в других, говорил медленно, мало и требовал, чтобы ему отвечали на его вопросы кратко и ясно. Хотя в это время (1808 год. — Е. А.) ему было только сорок семь лет от рождения, но по лицу он казался гораздо старее. Он был бледен, и продолговатое лицо его было покрыто морщинами. Верхняя часть его головы была без волос, и он зачесывал их с висков на маковку. Он носил правую руку на перевязи из черной тафты, и его надлежало подсаживать на лошадь и поддерживать, когда он слезал с лошади, потому что он не владел рукою фану эту он, как уже сказано выше, получил под Прейсиш-Эйлау. — Е. А.).
С подчиненными он был чрезвычайно ласков, вежлив и кроток и когда даже бывал недоволен солдатами, не употреблял бранных слов. В наказаниях и наградах он соблюдал величайшую справедливость, был человеколюбив и радел о солдатах, требуя от начальников, чтобы все, что солдату следует, отпускаемо было с точностью. С равными себе он был вежлив и обходителен, но ни с кем не был фамильярен и не дружил. Барклай де Толли вел жизнь строгую, умеренную, никогда не предавался никакому излишеству, не любил больших обществ, гнушался волокитством, карточной игрой, но на разгульную жизнь молодежи смотрел сквозь пальцы, не допуская, однако ж, явного разврата. От старших требовал он примерного поведения и не доверял никакой команды гулякам. Бережливость Барклая де Толли была в самых тесных границах, и многие упрекали его в скупости. Мне кажется, что только один упрек Барклаю де Толли был справедлив, а именно — в излишнем пристрастии к землякам своим остзейцам. Вследствие привязанности к своей супруге (из дворянской фамилии фон Смиттен) он всегда окружал себя остзейцами и предоставлял им случаи отличиться. И то, должно сказать, что они оправдывали выбор, отличаясь всегда, жертвуя охотно для славы русского оружия. Исключения так ничтожны, что о них не стоит упоминать. Мы, молодые офицеры, прозвали Барклая де Толли квакером.
Барклай де Толли создан был для командования войском. Фигура его, голос, приемы — все внушало к нему уважение и доверенность. В сражении он был так же спокоен, как в своей комнате или на прогулке. Разъезжая на лошади шагом в самых опасных места::, он не обращал никакого внимания на неприятельские выстрелы и, кажется, вполне верил русской солдатской поговорке: пуля виноватого найдет. 3-й Егерский полк обожал своего старого шефа — явление весьма распространенное в отношении выдающихся полководцев — шефов полков. — Е. А.), и кто только был под его начальством, тот непременно должен был полюбить своего храброго и справедливого начальника. Он, однако же, никогда не мог быть народным или популярным начальником потому, что не имел тех славянских качеств, которые восхищают русского солдата и даже офицера, именно — веселости, шутливости, живости, и не любил наших родных авось и как-нибудь. Русская песня не имела для Барклая де Толли никакой прелести. Быстрые порывы храбрости он старался умерять, зная, что они могут привести к гибели, и приучал солдат к стойкости и хладнокровному мужеству. За нарушение военной дисциплины, за обиды жителей и ослушание он был неумолим. У нас иногда бывает полезно некоторое фанфаронство или хвастовство, внушая солдату самонадеянность и закрывая перед ним опасность, — а Барклай де Толли не мог терпеть никакого фанфаронства и хвастовства. Он вел войско в сражение не как на пир, но как на молитву, и требовал от воинов важности и обдуманности в деле чести, славы и пользы отечества»11.