Генерал Багратион. Жизнь и война

Ни ампутации, ни героических слов не было. Е. Ф. Комаровский писал, что осенью 1812 года он приехал в Покров, где размещалась квартира начальника Владимирского ополчения князя Б. А. Голицына. «Он всегда был дружен с князем П. И. Багратионом. Князь Голицын мне рассказал с большим прискорбием, как привезли в его деревню, недалеко от города Покрова, сего из первых героев российской армии раненого. С каким духом, свойственным неустрашимому князю Багратиону, он перенес отнятие ноги! Последние его слова были: “Спаси, Господи, Россию!” — и Бог внял молитве героя. Я весьма любил князя Багратиона, он имел отличные свойства, а особливо необыкновенную доброту сердца»25. Однако, судя по описанию Говорова, не было ни ампутации, ни героических слов под конец жизни. Так рождаются легенды, которые потом попадают в разные издания, становятся общепринятыми фактами. А вот другой вариант легенды. А. Бутенев писал: «Доктора объявили, что антонов огонь и кончина неизбежна, буде тотчас же не отнять нижную половину ноги, которую почти совсем оторвало от колена. Несмотря на страшные мучения, князь отвергал все представления и твердил, что ему лучше умереть, нежели остаться искалеченным. Не внимая убеждениям и просьбам князя Кутузова и генералов, поспешивших во время самого боя лично выразить раненому герою удивление и соболезнование, он стоял на своем, а настаивать было невозможно, зная его неукротимый и настойчивый нрав»26. Правда здесь только то, что Багратион до самого конца отказывался от ампутации…

В те дни Багратион проявлял свойственную ему железную волю, поразительное жизнелюбие; он пытался заниматься делами, остро переживал падение Москвы, обсуждал это с окружающими. Полководец хотел вернуться в армию, маялся из-за отсутствия привычных дел. «Мне, — говорил Багратион Говорову, — несносно терпеть то состояние, в котором я с давнего времени нахожусь. Я ничего в жизни моей не боюсь. Страдать я уже привык. Но моя праздная и бездеятельная жизнь, особенно в теперешнее время, мне самым тяжелым и несносным бременем становится. Дайте мне какие-нибудь другие лекарства, которые бы скорее поставили меня на ноги. Уже сколько времени прошло без всякой надежды к лучшей перемене моего здоровья!» Как видим, он так и не осознал тяжесть своего положения, ставшего в это время уже безнадежным, — вечером 9 сентября во время перевязки (ее по-прежнему делали только один раз в день) было обнаружено, что в некоторых местах рана «поражена черными антоно-огненными пятнами. Количество смрадного гноя было чрезвычайное». На следующий день в ране были замечены черви — «предтечи всеобщего разрушения», при перевязке раны «мясистые части казались совсем почти потерявшими жизненную силу», словом, гангрена развивалась в своей последней стадии. Ночь с 10 на 11 сентября Говоров провел возле постели больного, слышал «частые, глубокие молитвенные вздохи, видел судорожные движения по лицу, осязал пульс слабобьющийся и волнистый, жар палящий и как бы колющий, при прикосновении моей руки к телу (что было признаком сильной гнилой горячки) пот на конечностях клейкий и, так сказать, оледенелый»".

Жизненные силы Багратиона иссякали — в эти дни, писал Говоров, «князь был не что иное, как скелет, едва покрытый сморщенною и сухою кожею, сквозь которую видны были кости. Члены едва двигались»…

Одиннадцатого сентября он был в сознании, но, по-видимому, понял, что конец приближается. Он решил закончить земные дела — вызвал к себе своего старшего адъютанта подполковника Брежинского, «много говорил с ним, как с человеком, к которому он имел всю доверенность». Нет сомнений, что он давал завещательные распоряжения относительно денежных сумм разным людям. В деле, заведенном после кончины Багратиона, есть запись, что «Брежинский объявил, что и он имеет у себя в сохранении денег, принадлежащих умершему князю Петру Ивановичу золотом тысячу пятьсот голландских червонцев, представя оные тотчас налицо»28. В тот день Багратион подписал «некоторые бумаги, приготовленные для отправки в С.-Петербург». Мы знаем, что в тот день он получил письмо из Ярославля от принца Георга Ольденбургского — последний привет от Екатерины Павловны, и ответил на него. После перевязки он отказался принимать лекарства, на которые возлагал такие надежды все время своей болезни: «Довольно! Вы все то делали, что могли. Теперь оставьте меня на промысл Всевышнего». «Сказав сии слова, князь глубоко вздохнул и слабым голосом промолвил: “Бог мой! Спаситель мой!” Я примечал во время сего состояния, — продолжал Говоров, — мрачную тоску, разливающуюся по лицу его. Глаза постепенно теряли последнюю свою живость, губы покрывались синевою, а впалые и увядшие щеки — смертельною бледностию… К вечеру усилившиеся нервные припадки с тяжелым дыханием, хрипением и изредка икотою предвещали кончину сего великого человека».

Свита Багратиона, потерявшая надежду на выздоровление своего патрона, попросила Говорова получить согласие больного на приобщение Святых Тайн. В ответ на дипломатичные слова Говорова о том, что порой «благодать Божия в исцелении недугов чудесно помогает, и потому не угодно ли будет вам призвать теперь священника для принятия Святых Тайн», Багратион отвечал: «Да! Я понимаю, что это значит… Впрочем, я во всю жизнь был христианином. Прикажите тотчас позвать ко мне священника». «При сих последних словах равнодушное спокойствие в ожидании последней минуты жизни озарило, так сказать, все черты страдальческого лица князя, и он как будто с удовольствием и нетерпением желал сложить с себя бренную одежду и одеться в нетленную. В 9 часов вечера князь исполнил последний долг христианина. Мертвенная слабость прерывала движение его языка. Ночь протекла в ужасных страданиях… 12-го числа сентября еще поутру летарг совершенно почти убил все чувства князя. В 1 часу по полудни он тихо скончался»29.

Можно ли было спасти Багратиона? Говоров, опубликовавший свою книжку в 1815 году, понимал, что люди будут неизбежно упрекать врачей, лечивших Багратиона, в том, что они не предприняли самого важного, что могло спасти жизнь полководца. Поэтому в «Примечании о болезни князя», помещенном в конце книги, Говоров вновь возвращается к этой проблеме и пытается доказать, что Багратион все равно не перенес бы ампутации. Он пишет, что «осенняя погода, а паче в то время непостоянная, тряская дорога и причиненные ею беспокойства, двукратный ежедневный вынос из кареты и опять внос в оную, невозможность строго выдержать во время переездов план лечения (о таком плане автор упоминал впервые, и в чем он состоял, неясно. — Е. А.), сопряжение новой болезни с другими застарелыми припадками, особенно грыжи (как она могла помешать ампутации голени, также неясно. — Е. А.), тайные некоторые душевные страдания и многие другие неблагоприятные обстоятельства были главною причиною, что рана день ото дня становилась хуже, а с тем умножились и жесточайшие припадки горячки. Все врачебные пособия от помянутого состояния оказывались малодействительными, а следственно, и бесполезными, ибо цель их совсем не соответствовала ожиданию медиков. После всего этого я даже сомневаюсь, могла ли быть полезна для князя операция отнятия голени, рано или поздно предпринятая». Все вышеприведенное — типичная отписка врача, пытающегося оправдаться в неоказании помощи больному в рамках его профессиональных возможностей. Более того, Говоров развивает понравившуюся ему идею: «Физическое телосложение его от природы было слабо. Чувствительность его нервной системы, вялость и дряблость вообще плотных частей, готовое расположение соков к повреждению их качества, к тому же трудности долговременной службы и разных тяжелых походов, равно как болезни, исчерпали, так сказать, источник жизненных сил, измождили от натуры слабую организацию, довели оную до того, что она никак не была благонадежна как к выдержанию предполагаемой операции, так и к перенесению раны с жестокою сопутницею оной горячкою». Только не написал, что Багратион умер бы и без всякой раны!