Страница 365 из 501
Боковые стенки под сценической площадкой были разделены на шесть частей, и в каждой части было по картине высотой в восемь локтей и шириной в пять, окруженной рамкой шириной в один и две трети локтя, которая служила фризом вокруг картин, с карнизом, примыкавшим к самому полотну и образуя четыре тондо, расположенных крестообразно с двумя латинскими изречениями на каждую историю, а кроме того, там были и приличествующие эмблемы. Сверху кругом проходил фриз из лазурной каймы, за исключением тех мест, где была перспектива, а еще выше полог, также из каймы, закрывал весь двор, и на этом фризе из каймы над каждой картиной были гербы славнейших родов, находившихся в родстве с семейством Медичи. Итак, начиная с востока от сцены, на первой истории рукой Франческо Убертини, прозванного Бакьяккой, было изображено Возвращение из изгнания Великолепного Козимо деи Медичи, эмблемой были две голубки на золотой ветке, а на фризе был герб герцога Козимо. На второй картине, написанной им же, было Отправление Великолепного Лоренцо в Неаполь; эмблема – пеликан, а герб – герцога Лоренцо, то есть семейства Медичи и Савойского дома. На третьей картине, написанной Пьер Франческо ди Якопо ди Сандро, было изображено прибытие папы Льва X во Флоренцию и то, как граждане города несут его под балдахином; эмблема – протянутая рука, а герб – герцога Джулиано, то есть Медичи и Савойи. На четвертой картине им же написано Взятие Бьеграссы синьором Джованни и то, как он выезжает из города победителем; девизом была молния Юпитера, а герб герцога Алессандро, то есть Австрии и Медичи. На пятой папа Климент коронует в Болонье Карла V; эмблемой там была змея, кусающая собственный хвост, а гербы – Франции и Медичи. Писал ее Доменико Конти, ученик Андреа дель Сарто, показавший себя не очень-то стоящим, так как молодые живописцы, услугами которых он собирался попользоваться, ему не помогли, ибо заняты тогда были все и хорошие, и плохие мастера; почему над ним и посмеялись, подобно тому, как он, возомнив о себе, не раз по недомыслию своему смеялся над другими. На шестой истории и последней с этой стороны рукой Бронзино был изображен диспут, который вели в Неаполе перед лицом императора герцог Алессандро и флорентийские изгнанники, там же были река Себето и много фигур; картина была прекраснейшей, лучшей из всех; эмблемой была пальма, а герб был испанский. Насупротив Возвращения Великолепного Козимо, то есть с другой стороны, было благополучнейшее рождение герцога Козимо; эмблемой был феникс, а герб – города Флоренции, то есть красная лилия. Рядом было возведение или, точнее говоря, избрание его же в герцогское достоинство; эмблемой был кадуцей Меркурия, а на фризе герб начальника крепости; историю эту нарисовал Франческо Сальвиати, а так как ему в эти дни нужно было уехать из Флоренции, ее превосходно закончил Карло Портелли из Лоро. На третьей были изображены три гордых оратора из Кампаньи, изгнанных римским сенатом за их дерзкое требование, как об этом рассказывает Тит Ливий в двенадцатой книге своей Истории; в данном случае подразумевались три кардинала, предпринявшие безуспешную попытку лишить власти герцога Козимо; эмблемой был крылатый конь, герб – Сальвиати и Медичи. На следующей было взятие Монтемурло, эмблемой была египетская сова на голове Пирра и герб родов Сфорца и Медичи; картину эту написал Антонио Доннино, живописец, в работе очень смелый; на заднем плане была изображена стычка всадников так прекрасно, что картина эта, написанная художником, почитавшимся слабым, оказалась гораздо лучше работ некоторых других, которые были стоящими только на словах. На следующей был изображен герцог Козимо, получающий от его кесарского величества регалии и знаки герцогского достоинства; эмблемой была сорока с веткой лавра в клюве, а на фризе был герб домов Медичи и Толедо, написал же ее венецианец Баттиста Франко. На последней из всех картин было изображено бракосочетание того же герцога Козимо в Неаполе; эмблемой были две галки, древний свадебный символ, а на фризе был герб дона Педро Толедского, неаполитанского вице-короля, и картина эта, написанная рукой Бронзино, была выполнена с таким изяществом, что превосходила, как и первая, все остальные. Тем же Аристотелем был устроен фриз над лоджией с другими историями меньших размеров и гербами, весьма понравившийся его превосходительству, отозвавшемуся о нем очень одобрительно и щедро художника за все вознаградившему.
А после этого, почти ежегодно, он на Масленицу устраивал представление комедий с перспективами, так как в этом роде живописных работ Аристотель приобрел такую опытность и такую помощь, полученную им от природы, что возымел намерение написать об этом в поучение другим; но, поскольку дело это оказалось более трудным, чем ему казалось, он его оставил, в особенности же потому, что позднее управители дворца заказывали такие работы Бронзино и Франческо Сальвиати, как об этом будет рассказано на своем месте.
И вот, видя, что прошло немало лет, в которые он заказов ни от кого не получал, Аристотель отправился в Рим к своему двоюродному брату Антонио да Сангалло.
Тот принял его приветливо и тотчас же по его приезде поручил ему надзор за несколькими постройками с содержанием десять скудо в месяц, а затем послал его в Кастро, где он пробыл несколько месяцев на службе у папы Павла III, надзирая за большей частью тамошнего строительства по проекту и указаниям Антонио. И хотя Аристотель с малых лет вырос вместе с Антонио и привык обращаться с ним слишком попросту, говорят, что Антонио держал его от себя на расстоянии, так как тот никак не мог приучиться говорить ему «вы», так что всегда обращался на «ты», даже в присутствии папы, не говоря уже о синьорах и дворянах, так, как поступают еще иные флорентинцы, привыкшие по старинке всем говорить «ты», будто они из Норчи, не умея приспособляться к современной новой жизни, как это делают другие и как по привычке передается от одного к другому. И всякому понятно, что это казалось странным Антонио, привыкшему к уважению со стороны кардиналов и других высокопоставленных лиц. Когда же жить в Кастро Аристотелю надоело, он попросил Антонио вызвать его обратно в Рим; на это Антонио ответил, что сделает это очень охотно, если только тот будет вести себя с ним по-другому и более вежливо, особенно в присутствии вельмож.
Однажды на Масленице Руберто Строцци решил устроить кое-кому из синьоров, с ним друживших, прием в своем доме в Риме с представлением комедии, для которой Аристотель написал в большой зале перспективу (насколько позволяло тесное помещение) так прекрасно, красиво и изящно, что в числе других кардинал Фарнезе был не только восхищен, но и поручил ему написать такую же в своем дворце Сан Джорджо, где теперь Канцелярия, в одной из зал второго этажа, выходящих в сад, однако так, чтобы она была постоянной, чтобы он мог ею пользоваться при любом его желании и надобности. Так, перспективу эту Аристотель и выполнил, вложив в нее все знания, которыми он обладал, и как только мог лучше, безмерно угодив и кардиналу и художникам. Рассчитаться с Аристотелем кардинал поручил мессеру Курцио Франджипане, и тот, желая выполнить поручение добросовестно, но в то же время и не переплачивать, попросил Перино дель Вага и Джорджо Вазари оценить работу. Перино был очень доволен, так как имел зуб против Аристотеля и сердился за то, что тот написал перспективу, которую, по его мнению, следовало поручить ему, как состоящему на службе у кардинала; поэтому он был полон и страха и зависти и в особенности потому, что кардинал в эти дни пользовался услугами не только Аристотеля, но и Вазари, которому он заплатил тысячу скудо за роспись фреской в течение ста дней залы Парко Майори в Канцелярии. И вот по этой причине Перино собирался оценить упомянутую перспективу Аристотеля так низко, чтобы он пожалел о том, что за нее взялся. Аристотель же, узнав, кто будет производить оценку его перспективы, сам пошел к Перино и перво-наперво начал по своей привычке ему тыкать, так как они были товарищами с юности. А Перино, который и до того был не в духе, пришел в ярость и чуть не раскрыл, незаметно для самого себя, весь свой злой замысел. Когда же Аристотель рассказал все Вазари, Джорджо сказал ему, чтобы он ни в чем не сомневался, так как может быть уверен, что несправедливо с ним не поступят. Когда же после этого Перино и Джорджо остались вдвоем для решения порученного им дела, Перино, как старший, заговорил первым, начав с порицаний перспективы, утверждая, что работа не стоила и нескольких байокко и что Аристотель получал деньги ни за что, а так как ему оплатили его помощников, то ему уже переплатили с лихвою. А к этому он добавил: «Если бы работа эта была поручена мне, я выполнил бы ее по-другому, с другими историями и украшениями, чем он, но кардинал всегда потворствует тем, кто ему приносит мало чести». Из этих и других слов Джорджо заключил, что Перино скорее нужно было выместить на Аристотеле обиду, причиненную ему кардиналом, чем с дружеским участием добиться признания трудов и способностей честного художника. И он начал мягко уговаривать Перино такими словами: «Хотя я и не очень разбираюсь в подобных работах, но я тем не менее видел кое-что, сделанное теми, кто умеет это делать, и мне кажется, что и эта выполнена очень хорошо и стоит многих скудо, а не нескольких байокко, как вы говорите, и, как мне кажется, будет нечестным, если тот, кто сначала за столом чертит на бумаге, а затем выполняет в больших размерах в перспективе столько разных вещей, получит за ночные труды и тем более за многонедельную работу столько, сколько платят поденщикам, у которых не устают ни голова, ни руки, а немного устает лишь тело, так как для них достаточно только воспроизводить, не ломая себе голову, как ломал Аристотель, а если бы сделали ее вы, Перино, снабдив ее, как вы говорите, большим числом историй и украшений, вы, быть может, не вычертили бы ее с тем мастерством, с каким это сделал Аристотель, который, как мудро признал кардинал, в таком роде живописи лучший мастер, чем вы. Но подумайте и о том, что в конце концов, вынося суждение отрицательное и несправедливое, вы принесете ущерб не Аристотелю, а искусству и добродетели, а больше всего собственной душе, уклонившись из-за личной неприязни с честного пути, не говоря уже о том, что тот, кто признает работу хорошей, будет порицать не ее, но немощь нашего суждения, а возможно, и наш злой и дурной характер. Ведь тот, кто старается понравиться кому-нибудь, возвеличивая свои произведения, или же отомстить за какую-либо обиду, принижая или порицая чьи-либо хорошие работы, тот в конце концов и Богом и людьми будет признан таким, каков он и есть в действительности, то есть злым, невежественным и дурным. Представьте себе только, что подумали бы вы, выполняющий в Риме столько работ, если бы увидели, что к вашим работам относятся так, как к другим относитесь вы. Встаньте, прошу вас, на место бедного старика, и вы увидите, насколько вы уклонились от чести и от разума». Эти и другие слова, которыми Джорджо ласково уговаривал Перино, возымели такую силу, что оценка была произведена честно и Аристотель остался доволен. И с этими деньгами, полученными за картину, посланную во Францию, как об этом говорилось вначале, и с остатками сбережений он радостно возвратился во Флоренцию, несмотря на то, что его друг Микеланджело собирался воспользоваться его помощью на строительстве, которое римляне начали в Капитолии.