Страница 348 из 501
И вот, замкнув эту капеллу стенами, перегородками и занавесками и весь предавшись одиночеству, он в течение одиннадцати лет делал ее неприступной настолько, что, за исключением его самого, ни одна живая душа, никто из друзей да и вообще никто туда не проникал. Правда, некоторые юноши, рисовавшие, как это обычно делает молодежь, в сакристии Микеланджело, начали по винтовой лестнице залезать на церковную крышу и подсматривать, сняв черепицы и позолоченные дранки, покрывающие слуховое окно. Заметив это, Якопо очень рассердился, но не показал виду и стал вместо этого еще более тщательно все закупоривать (хотя некоторые и утверждают, что он всячески преследовал этих молодых людей и пытался с ними расправиться). Так вот, вообразив себе, что ему в этом произведении суждено превзойти всех живописцев, а быть может, как говорили, и самого Микеланджело, он в верхней части капеллы изобразил в ряде историй Сотворение Адама и Евы, Вкушение ими запретного плода, Изгнание их из Рая, Возделывание ими земли, Жертвоприношение Авеля, Смерть Каина, Благословение семени Ноя и то, как он рисует план и размеры ковчега. Далее внизу, на одной из стен, каждая из которых имеет пятнадцать локтей в квадрате, он написал Потоп со множеством трупов и утопленников и Ноем, беседующим с Богом. На другой стене всеобщее Воскресение мертвых, которое свершится в последний и от века предназначенный день, изображено во всем его бескрайнем и многоликом смятении, и поистине в тот день, пожалуй, и не будет большего и, так сказать, более живого смятения, чем то, какое написал Понтормо. Против алтаря, между окнами, то есть в средней части стены, с каждой стороны изображена вереница обнаженных фигур, которые, схватившись за руки и вцепившись друг другу в ногу или в туловище, образуют лестницу, вздымающуюся от земли до Рая, и тут же их сопровождает множество мертвецов, и с каждой стороны вереница завершается фигурой мертвеца, у которого руки и ноги обнажены и который держит зажженный факел. На самом же верху стены, над окнами, он посредине и в вышине поместил Христа во славе, который, в окружении сонма совершенно голых ангелов, воскрешает всех этих мертвецов, чтобы их судить. Однако я так никогда и не смог понять смысла всей этой истории, хотя и знаю, что Якопо обладал мышлением самобытным и общался с учеными и начитанными людьми. Так, не мог я понять, что обозначает та часть, где Христос, восседая в вышине, воскрешает мертвых, а у ног его Бог Отец создает Адама и Еву. Кроме того, в одном из углов, где изображены четыре обнаженных Евангелиста с книгами в руках, нигде, как мне кажется, не соблюдены ни последовательность событий, ни соразмерность, ни время, ни разнообразие лиц, ни различия в окраске тел, словом, нет ни правил, ни пропорций, ни какого бы то ни было перспективного построения, зато все битком набито обнаженными телами, порядок, рисунок, замысел, колорит и живописное исполнение которых совершенно произвольны; и все это вызывает у зрителя такое уныние и доставляет ему так мало удовольствия, что я предпочитаю предоставить судить об этом тем, кто это увидит, так как даже я этого не понимаю, хотя я и живописец. В самом деле, я решил бы, что схожу с ума и что во мне все смешалось, если бы только подумал, что в течение одиннадцати лет, которые ему были отпущены, Понтормо из сил выбился, чтобы при помощи таких фигур сбить с толку и самого себя, и всякого, кто посмотрит на такую живопись. Правда, в этом произведении и можно увидеть иной кусок торса, повернутого спиной или грудью, и иные сопряжения межреберных мышц, исполненных Якопо с удивительным знанием и большим старанием, поскольку он почти каждый раз изготовлял для этого объемные и законченные глиняные модели; однако целое не укладывается в его манеру и, как это кажется почти что каждому, кто это видит, лишено соразмерности, так как торсы по большей части велики, а руки и ноги малы, не говоря о головах, в которых нет намека на ту особую грацию, которую он обычно им придавал, к полнейшему удовлетворению зрителей других его живописных произведений, поэтому и кажется, что он в этой вещи ценил лишь некоторые особенности своей прежней манеры, с другими же, более важными, нисколько не считался. Словом, в то время как он мнил превзойти в этой вещи все существующие создания живописного искусства, он далеко не достиг уровня собственных своих творении, созданных им в прежнее время. Отсюда ясно, что всякий, кто требует от природы чрезмерного и как бы насилует ее, губит то хорошее, чем она его щедро одарила. Но разве можно не пожалеть его за это, раз люди нашего искусства столь подвержены ошибкам, как и все прочие? Ведь, как говорят, и добрый Гомер нет-нет да и вздремнет, и того не может быть, чтобы во всех творениях Якопо (сколько бы он природы ни насиловал) не оказалось бы чего-нибудь хорошего и похвального. А так как он умер незадолго до окончания этой работы, многие утверждают, что он умер от огорчения, оставшись неудовлетворенным самим собою. Правда, однако, заключается в том, что, состарившись и изнурив себя писанием портретов, изготовлением глиняных моделей и таким количеством работы над фресками, он довел себя до водянки, которая в конце концов и убила его в возрасте шестидесяти пяти лет.
После его смерти в доме его было обнаружено множество великолепнейших рисунков, картонов и глиняных моделей, а также картина Мадонны, которая, судя по ее виду и по прекрасной манере, была им написана много лет тому назад и которую его наследники впоследствии продали Пьеро Сальвиати.
Похоронен был Якопо в первом дворе церкви братьев-сервитов как раз под написанной им историей Посещения, и все живописцы, скульпторы и архитекторы с почетом его проводили.
Якопо был человеком очень трезвого ума и строгих правил, а в жизни своей и в одежде скорее скупым, чем бережливым, и почти все время проводил в одиночестве, не желая, чтобы кто-нибудь у него служил или для него стряпал. Однако в последние годы жизни он взял к себе, как бы на воспитание Баттисту Нальдини, юношу хорошей души, принявшего на себя те малые заботы о жизни Якопо, которые тот сам согласился от него получать, и сделавшего под руководством Якопо немалые успехи в искусстве рисунка, успехи такие, что от него можно ожидать наилучших достижений. Друзьями Понтормо, особливо же к концу его жизни, были Пьерфранческо Верначчи и дон Винченцио Боргини, с которыми он иногда, правда редко, проводил время, когда они все вместе вкушали пищу. Однако превыше всех других он всегда особенно любил Бронзино, который отвечал ему тем же, с благодарностью сознавая ту пользу, которую он от него получил. Было в Понтормо много очень хороших черт, но он настолько боялся смерти, что не только избегал разговоров о ней, но пускался в бегство, чтобы только не встретить покойника. Он никогда не ходил на празднества или в другие места, где собирались люди, чтобы его как-нибудь не зажала толпа, и был нелюдим невероятно. Иной раз, отправившись на работу, он настолько глубоко погружался в обдумывание того, что ему предстояло сделать, что часто ничего не делал целый день, проведенный им в раздумье, и тому, что это случалось с ним бесконечное число раз во время его работы в Сан Лоренцо, поверить не трудно, ибо, однажды на что-нибудь решившись, он, как человек опытный и знающий свое дело, уже ни на шаг не отступал от того, что он хотел и решил довести до конца.
ЖИЗНЕОПИСАНИЕ СИМОНЕ МОСКИ СКУЛЬПТОРА И АРХИТЕКТОРА
Со времен древних греческих и римских скульпторов и до наших дней ни один из современных резчиков не мог сравниться с ними в прекрасных и трудных работах по выполнению баз, капителей, фризов, карнизов, гирлянд, трофеев, масок, канделябров, птиц, гротесков и разных других обломов, за исключением Симоне Моски из Сеттиньяно, который в наши времена в работах подобного рода талантом и мастерством своим доказал, что при всем своем прилежании и старании современные резчики, работавшие до него, не смогли, пока он не явился, воспроизвести все качества названных древних и перенять у них хороший способ резьбы, почему работы их и отличаются некоторой сухостью, а в их передаче листвы есть нечто колючее и жесткое. Он же изображал ее смело, применяя много богатых и новых приемов, и резная его листва отличается разнообразием и красотой порезки с самыми красивыми плодами, цветами и побегами, какие только можно увидеть, не говоря уже о птицах, которых он умел изящно и разнообразно включать в резную листву и гирлянды; так что можно сказать (пусть только другие не обижаются на это), что один Симоне умел лишать мрамор его твердости, которая часто сохраняется в искусстве скульптуры, и, работая резцом, доводить вещи до того состояния, когда они кажутся мягкими на ощупь и живыми; и то же самое можно сказать и о карнизах и других подобных работах, выполненных им с толком и величайшим изяществом.