Страница 335 из 501
В это время Джорджо работал в трансепте камальдульского аббатства, который вверху расписывался им фресками и для которого внизу он писал на дереве два образа, желая обрамить их также фресками со множеством всяких историй. Ему желательно было иметь при себе и Кристофано столько же для своей пользы, сколько и для того, чтобы возвратить ему милость герцога. Однако вернуть его оказалось невозможным, несмотря на то, что мессер Оттавиано деи Медичи много хлопотал перед герцогом, настолько дурные сведения были им получены о поведении Кристофано. Итак, это дело Вазари не удалось, но, поскольку он любил Кристофано, он начал стараться вызволить его хотя бы из Сан Джустино, где он, как и другие ссыльные, подвергался величайшей опасности.
В 1539 году он получил заказ от монахов Монте Оливето написать в монастыре Сан Микеле ин Боско, что за Болоньей, на торцовой стене большой трапезной три образа на дереве маслом с тремя историями длиной в четыре локтя каждая, кругом же фреской – фриз высотой в три локтя с двадцатью мелкофигурными историями из Апокалипсиса и со всеми монастырями названной конгрегации, написанными с натуры, с отделкой гротесками, а вокруг каждого окна – четырнадцать локтей гирлянд с плодами, изображенными с натуры. И он тотчас же написал Кристофано, чтобы тот отправился из Сан Джустино в Болонью вместе со своим земляком Баттистой Кунджи из Борго, который также семь лет работал у Вазари. Оба приехали в Болонью раньше Джорджо, который все еще был в Камальдоли, где, закончив трансепт, рисовал на картоне Снятие со креста, которое было им написано позднее и там же и поставлено на главном алтаре. Они же начали накладывать грунт и замешивать краски для названных трех образов еще до приезда Джорджо, который дал поручение еврею Даттеро, имевшему банк в Болонье и состоявшему в дружественных отношениях с мессером Оттавиано деи Медичи, снабжать Кристофано и Баттисту по их потребностям. А так как Даттеро этот был человеком весьма обходительным и любезным, он оказывал им тысячи услуг и любезностей, и так как они часто прогуливались с ним совсем запросто по Болонье, а у Кристофано было большое бельмо на одном глазу, у Баттисты же вылупленные глаза, их обоих также принимали за евреев, каким в действительности был только Даттеро. И вот как-то утром сапожник понес Кристофано по поручению названного еврея пару новой обуви. Дойдя до монастыря, он обратился к Кристофано, который стоял у ворот и смотрел, как подают милостыню: «Мессер, не скажете ли вы, где живут два художника-еврея, которые здесь работают?» «Какие евреи и почему евреи? – спросил Кристофано. – Чего тебе от них нужно?» «Я должен передать, – ответил тот, – эту обувь тому из них, которого зовут Кристофано». «Я человек добропорядочный и христианин не хуже, чем ты». «Будьте кем хотите, – возразил сапожник, – я говорю так потому, что все вас принимают и считают за евреев, а меня в этом убеждают и ваши нездешние повадки». «Замолчи, – сказал Кристофано, – ты сам увидишь, какие христианские наши работы».
Возвратившись, однако, к самой работе, Вазари приехал в Болонью, и не прошло и месяца, как он, рисуя, а Кристофано и Баттиста набрасывая красками, закончили наброски всех трех образов, к сугубой славе Кристофано, проявившего себя в этом с наилучшей стороны. Покончив с набросками образов, они принялись за фриз, который хоть и был целиком поручен одному Кристофано, но выполнен был им вместе с приехавшим из Камальдоли в Болонью двоюродным братом Вазари Стефано Вельтрони, набросавшим красками образ со Снятием со креста. И вдвоем они выполнили работу эту так отменно, что вышла она у них чудесно.
Особенно хорошо получились у Кристофано гротески, так что лучшего и не увидишь; однако из-за некоторой незаконченности полного совершенства в них не было. Стефано же, наоборот, в некоторой степени не хватало тонкости и грации, а так как одним мазком он не умел расставить вещи по своим местам, то, будучи весьма прилежным, хотя это и стоило ему больших трудов, в конце концов придавал своим гротескам большую законченность и тонкость. Так они работали над этим фризом, соревнуясь друг с другом, и вложили в него столько стараний, что Кристофано научился у Стефано отделке, а Стефано у него научился большой смелости и мастеровитости. После этого они приступили к пышным гирляндам, обрамлявшим связками окна, причем Вазари закончил одну из них собственноручно, списывая с натуры живую зелень, а затем приказал Кристофано и Стефано подобным же образом закончить все остальное, поручив одну сторону окна одному, а другую – другому, обещав тому, кто лучше выполнит работу, пару красных чулок. Так началось их дружественное соревнование ради чести и пользы дела в изображении вещей от самых крупных до самых мелких, вроде зерен пшена или проса, пучков укропа и тому подобного, и гирлянды получились настолько прекрасными, что оба получили по паре красных чулок в награду от Вазари, которому пришлось порядочно потрудиться, чтобы уговорить Кристофано самостоятельно сделать часть рисунков для истории на будущем фризе, но тот на это так и не согласился, поэтому, пока Вазари делал их сам, написал на двух образах постройки с грацией и в хорошей манере и с таким совершенством, что и опытный мастер, даже имея перед глазами картоны, не сделал бы так, как сделал Кристофано; и поистине еще не было на свете живописца, который сам и без подготовительной работы сумел бы сделать то, что удавалось ему.
В то время, когда он закончил постройки на обоих образах, а Вазари заканчивал для названного фриза двадцать историй из Апокалипсиса, Кристофано на истории с изображением св. Георгия (голова которого – портрет папы Климента VII), совершающего трапезу с двенадцатью нищими, весьма естественно и живо написал весь накрытый стол.
После чего Вазари приступил к третьей истории, в то время как Стефано клал золото на обрамление первых двух, и устроили для этого подмостья на двух деревянных козлах. И в то время как Вазари с одного конца работал над тремя ангелами, явившимися в сиянии Аврааму в долине Мамврийской, Кристофано на другом конце писал какие-то постройки. Он всегда громоздил всякие скамейки, подставки, а то и перевернутые горшки и кастрюли, на которые взлезал, а так как был он человеком рассеянным, то и приключилось однажды, когда он хотел отойти, чтобы взглянуть на написанное, что он оступился, опрокинул скамейку, загремел с высоты шести локтей и расшибся так, что пришлось ему отворять кровь и по-настоящему его лечить, а то бы он, пожалуй, и умер. Еще хуже того стало ночью, когда размотались у него на руке, из которой спускали кровь, бинты (уж такой беспечный был он человек). Опасность была такова, что, если бы не заметил этого Стефано, который спал вместе с ним, отправился бы он на тот свет, к тому же в постель натекла целая лужа крови, а Стефано выбился из сил, когда приводил его в чувства. И вот Вазари, заботившийся о нем чрезвычайно, как о родном брате, приложил все старания, дабы поставить его на ноги, в чем, по правде говоря, он и нуждался, а выздоровел он только тогда, когда все работы были закончены.
Поэтому пришлось Кристофано воротиться в Сан Джустино, где он покончил с теми комнатами упоминавшегося аббата, которые еще были незаконченными, после чего он целиком написал образ в Читта ди Кастелло, который ранее был заказан его другу-приятелю Баттисте, а также фреской полутондо с тремя фигурами над боковыми дверями Сан Фьоридо. После этого Джорджо при посредстве мессера Пьетро Аретино был приглашен в Венецию, дабы придумать и устроить для дворян и синьоров сообщества Кальца убранство великолепнейшего и пышнейшего празднества и постановку комедии, сочиненной названным мессером Пьетро Аретино для названных синьоров. А так как одному со всей этой работой ему было не справиться, он вызвал вышеупомянутых Кристофано и Баттисту Кунджи, которые и прибыли в конце концов в Венецию, после того как морская буря занесла их в Скьявонию. Там они обнаружили, что Вазари не только приехал раньше их, но и все уже нарисовал, а им оставалось лишь приступить к живописи. Названные же синьоры сообщества Кальца приобрели на конце Канарейо большой недостроенный дом, в котором были только наружные стены да крыша; и в помещении длиной семьдесят локтей и шириной шестнадцать по указанию Джорджо были устроены два ряда деревянных ступеней, где должны были сидеть дамы, стены же с обеих сторон он разделил на четыре квадрата со сторонами в десять локтей каждый, с нишами между ними шириной в четыре локтя каждая, внутри которых были фигуры; а по обе стороны каждой ниши были две рельефные гермы высотой в десять локтей. Таким образом, с каждой стороны было по пять ниш и по десять герм, а во всем помещении всего десять ниш, двадцать герм и восемь квадратов для историй.