Цицерон

Тем временем «партия мира» в сенате продолжала добиваться своего. На Востоке разворачивались описанные события, там выстроились силы, готовые в случае победы цезарианцев возобновить гражданскую войну, а в сенате те же люди, что двумя месяцами раньше ездили с миссией к Антонию, в начале марта предложили снова попытаться договориться с Антонием. На этот раз послами должны были ехать Пизон, Кален, Луций Юлин Цезарь, Публий Сервилий Исаврийский и... Цицерон! Сенат проголосовал за это предложение. Через несколько дней решение отменили, так как против выступили многие сенаторы и, в частности, сам Цицерон. Он произнес двенадцатую Филиппику, где показал, что всякая новая попытка договориться не только бесполезна, но вредна и опасна. Первая попытка не дала ничего, разве что ввела в заблуждение сенат. Еще одна лишит мужества всех, кто борется за свободу в муниципиях и в первую очередь в Кампании, ветеранов и новобранцев в армии, в провинциях. Заключительная часть речи не раз вызывала осуждение современных историков. Цицерон многословно объясняет, почему он лично не может принять участия в предполагаемом посольстве: на протяжении всего последнего времени он был явным врагов Антония, теперь, вступив с ним в переговоры, он как бы откажется от самого себя, и политическая его позиция станет в высшей степени уязвимой, кроме того, поездка в Мутину угрожает его жизни. Цицерон боится? Значит, он трус? Если бы так, он не стал бы, наверное, столь многословно признаваться в подобных малопочтенных чувствах. А Цицерон между тем останавливается на этой теме очень подробно, описывает каждую из трех дорог, ведущих от Рима к Мутине, напоминает, что они пролегают через селения, полные врагов — и государства, и его личных. Опасность вполне реальна, тем более что Антоний уже обещал кое-кому из своих приспешников имущество, которое останется от старого оратора. Гибель Требония показывает, что цезарианцы вообще не слишком высоко ценят человеческую жизнь. Доводы Цицерона вполне обоснованны. Возможно даже, что, включив его в число послов, враги расставили старому консулярию ловушку, надеялись выставить его в невыгодном свете, лишить роли руководителя республиканцев. Без Цицерона партия свободы утратила бы главную свою силу. Цицерон говорит и об этом, без обиняков, в двенадцатой Филиппике. Он снова напоминает, что Антоний и его брат Луций — «разбойники». И не сомневается (так оно и было на самом деле), что смерть его означала бы катастрофу для республики.

Мало-помалу положение прояснялось. В письме, адресованном консулам и написанном вскоре после 15 марта, Антоний четко и ясно излагает свои цели. Он хочет отомстить за смерть Цезаря — об этом он раньше не говорил, делая вид, будто соблюдает декрет об амнистии. Теперь он оправдывает Долабеллу, оправдывает убийство Требония. Антоний понимает стратегию Цицерона: используя силы, находящиеся в распоряжении трех заговорщиков Мартовских ид, Марка Брута, Децима Брута и Кассия, окружить Антония со всех сторон. Чтобы сорвать этот план, Антоний договаривается с Лепидом, который правит Ближней Испанией и Нарбонской Галлией, и с Мунацием Планком, в чьем подчинении находятся Галлия Косматая и Галлия Трансальпийская (за исключением Нарбонской провинции и Галлии Белгской). Оба наместника получили назначения от Цезаря; Антоний подтвердил их полномочия. Узнав, что сторонники примирения берут в сенате верх, оба не торопились вступить на путь, на который толкал их Цицерон, и пока что не выступали против Антония. Каждый из них написал даже сенату письмо (оба письма прибыли 19 марта), в котором обращался к сенаторам с просьбой примириться с Аптонием.

Эти два письма и письмо Антония к консулам доказывают, что конфликт необязательно было решать на поле боя. Надеждой на мирное его разрешение только и можно объяснить медлительность действий под Мутиной. Антоний все откладывал решительный штурм. Он рисковал, но другого выхода не было: если армии республики, предводимые Октавианом и консулами, сомкнутся с армией Децима Брута, численный их перевес окажется таким, что у Антония не останется никакой надежды на победу. Так что политический конфликт все еще не перерос в войну. Но теперь Антоний открыто выступил вождем цезарианской партии и тем прямо противопоставил себя Цицерону. Оба вождя оказались лицом к лицу, и конфликт постепенно сводился к поединку между ними. Исходом поединка могла быть только смерть одного из вождей. Цицерон был заинтересован в том, чтобы события развивались как можно быстрее, Антоний — в том, чтобы их задержать до того момента, когда ему удастся договориться с Планком и Лепидом хотя бы о нейтралитете.

Цицерон лихорадочно действует. 20 марта он пишет Планку, что его долг открыто отмежеваться от «партии разбойников». В тот же день произносит тринадцатую Филиппику, в которой повторяет то, на чем настаивал в предшествующих речах: мир, конечно, весьма желателен, но с Антонием и людьми, его окружающими, он невозможен. Далее следовало довольно двусмысленное восхваление Лепида, в прошлом командующего конницей в армии Цезаря. Лепид, однако, не должен забывать, что по происхождению и связям он ближе к сенатской парши. Кроме того, сенат располагает внушительными силами, и, наконец, сенат опирается на юного Цезаря — появление его на политической арене приносило до сих пор одни лишь успехи, значит, боги по-прежнему не оставляют Рим своим покровительством.

Еще до того, как Цицерон выступил с тринадцатой Филиппикой, сенаторы по настоянию Публия Сервилия Псаврийского высказались против предложений, содержавшихся в письме Лепида. К проекту решения, предложенного Сервилием, Цицерон прибавил абзац, в котором сенат благодарил Секста Помпея за поддержку в трудную годину и напоминал о славе Помпея Великого. Итак, борьба вновь принимала прежний характер — открытого столкновения между помпеянцами и цезарианцами. Сражение под Мутиной, по сути дела, должно было определить, кто станет победителем, Цезарь или Помпей.

Военные действия вступили в решающую фазу в последние дни марта. Октавиан по-прежнему занимал Имолу, Вибий Панса двинулся по Кассиевой дороге, дошел до Флоренции, оттуда, вероятно через Пистойю и Поррецкий перевал, прошел долиной Рено и неприметными горными тропами проник в ущелья, выходившие в долину реки Панаро. Гирций, еще ранее без боя занявший Болонью и Галльский Форум, отправил в распоряжение Пансы два легиона, которые прикрывали бы его движение по горным ущельям. Но когда 14 апреля Панса вышел на равнину неподалеку от Галльского Форума, он сам и оба легиона, высланных ему на помощь, столкнулись с отрядами выступившего им навстречу Антония. Поначалу Антоний, казалось, одержал победу, Панса был тяжело ранен, но через несколько часов па поле боя появился Гирций, и легионы Антопия обратились в бегство. Октавиан между тем охранял свой лагерь — он и впоследствии не раз воевал только так. Сначала в Рим пришла весть (видимо, 18 апреля) только о поражении Пайсы. Тремя днями позже, в праздник Парилий, когда отмечался день рождения Рима, Цицерон описывает в письме к Бруту всеобщую панику в городе; аристократы с женами и детьми собрались ехать к Бруту. Спокойствие восстановилось 20 апреля, когда стал известен исход сражения. 21 апреля сенат собрался в храме Юпитера Капитолийского (что, как мы отмечали, придавало собранию особую торжественность), и Сервилий Исаврийский предложил назначить благодарственные молебны богам на несколько дней и отменить чрезвычайное положение, как бы введенное ранее декретом о tumultus, «состоянии боевой тревоги». Цицерон сказал, что война не кончена, Антоний может еще оправиться от поражения. Он произнес последнюю из дошедших до нас Филиппин, четырнадцатую (всего их, как кажется, было не менее семнадцати). В пей он, в частности, воздавал хвалу и почести юному Цезарю. В цитированном выше письме Бруту он объяснил свою позицию: «Юный Цезарь по самой природе своей необычайно нам ценен. Когда он войдет в полную силу, да даруют нам боги управлять им и с помощью знаков доверия и почестей держать его в подчинении так же легко, как нам удавалось до сих пор!» Боги не откликнулись па упования Цицерона, решение их оказалось совсем иным, и приведенные слова звучат мрачным пророческим юмором. Но пока что — победа, Цицерон с радостью сообщает о ней Бруту. Толпа восторженно приветствует вождя сената, сопровождает его на Капитолий и на ростры. Дело не в удовлетворенном тщеславии, пишет он Бруту. Цицерона действительно взволновал порыв сограждан, их благодарность, их единство. Ему казалось, что наконец воплотился в жизнь вечный его идеал — «согласие сословий».