Страница 15 из 130
— Ну, мастер Леонардо, — сказал Никколо, — ты, оказывается, и в самом деле прести… — Он споткнулся на трудном слове.
— Престидижитатор, — сказал Леонардо. — Это из латыни и французского. Чему только учил тебя старина Тосканелли?
— Ясно чему, — подал голос Зороастро. — Богохульствовать.
— Ты говоришь ну прямо как мессер Николини, — сказал ему Никколо.
Леонардо хмыкнул.
— Ты не веришь, что Богоматерь повелела дождю прекратиться? — спросил Зороастро у Никколо. — Ты же видел это своими глазами.
— Видел, но не думаю, что поверю.
— Отчего же? Тебе не дали достойного религиозного воспитания?
— Моя мать очень религиозна и пишет прекрасные стихи. Но я не верю в Бога.
И Леонардо почти не удивился, услышав ответ Зороастро:
— Я тоже.
Тут заревели трубы, и появилось шествие Пацци.
Леонардо высматривал коляску Джиневры.
Сейчас улицы казались залитыми кровью, потому что тысячи факелов — равно у приверженцев Пацци и Медичи — засияли необычайно ярко, будто свет их почерпнул силу от святых кремней Гроба Господня.
Леонардо видел Джиневру и Сандро, но они были слишком далеко, чтобы услышать его оклик. Он дождется их рядом с коляской — здесь, на краю переполненной, украшенной цветами площади. Леонардо держался под прикрытием толпы, потому что подле коляски торчали несколько человек с оружием и в цветах Николини. Он собирался перехватить Джиневру, когда она будет возвращаться после фейерверка. Юный Макиавелли хотел было пойти с Зороастро, который вознамерился подобраться как можно ближе к ступеням собора, где стояла повозка с фейерверками, но Леонардо побоялся, что с мальчиком что-нибудь случится.
Собор вздымался как гора на темном, затянутом тучами небе, и его мраморные грани, перекрытия, часовни, апсиды и купола были столь же темны и сумрачны, как грезы Леонардо. Шла праздничная служба, и все притихли. Из огромных растворенных врат доносилось «Pater noster» [12].
Потом началась Евхаристическая литургия. «Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: miserere nobis» [13]. Люди молились, кое-кто стоял на коленях, иные с любопытством оглядывались, дожидаясь, когда вновь свершится великое чудо Воскресения. Пел хор, слова и мелодия сочились из дверей и окон и из самих камней, точно древние благовония; в воздухе плыл фимиам — мирра, кассия, шафран, нард, оника, стакта.
Потом родился шум, подхваченный толпой, и из церкви на подчеркнутые тьмою ступени хлынул поток модно одетых молодых мужчин и женщин из богатых и знатных семей. За ними следовали именитые горожане, которые заполняли ступени, чтобы лучше видеть красочное действо.
Показалась на ступенях и Джиневра; справа от нее был Николини, слева — Сандро. Во всяком случае, так показалось Леонардо, потому что он едва успел разглядеть их, прежде чем они исчезли в толпе.
— Пора, — сказал Леонардо, обращаясь к Никколо. — Сейчас ты его увидишь.
Невидимый с места, где стоял Леонардо, архиепископ зажег ракету, скрытую внутри большого голубя из папье-маше. Через весь собор была натянута специальная проволока — она выходила из дверей на площадь. Искрящийся голубь пролетит по ней и опустится в сатиновое гнездо, полное фейерверков, ракет и хлопушек, — и тем принесет еще один год счастья тысячам удачливых и верующих зрителей.
Внезапно птица вынеслась из дверей, рассыпая черно-красное пламя и черный дым. Все, кто оказался рядом или под ней, кричали и пригибались. Она была столь яркой, что какой-то миг Леонардо не видел ничего, кроме алых стен, которые расплывались перед его глазами, куда бы он ни взглянул.
Раздались крики радости, потом вдруг толпа охнула и замерла: проволока оборвалась. Голубь завис и рухнул недалеко от гнезда — как нарочно, в большую повозку, где лежали все праздничные фейерверки, сложенные, словно орудийные стволы, на ложах из досок. Птица горела, и крылья ее сморщивались и корчились, превращаясь в золу.
Миг — и ракеты в повозке охватил огонь. Оглушительно грохнул взрыв, а за ним — еще несколько поменьше, когда один за другим рвались цилиндры с порохом. Повозку разнесло на части, ракеты сотнями разлетелись по всем направлениям, стреляя и взрываясь на лету. Ракеты озаряли храм то сияюще-белым, то багряно-алым, то ярко-синим, то травянисто-зеленым. Они разбивались о стены, влетали в окна, рассыпаясь разноцветным ливнем и канонадой. Искры метались по площади, омывая вопящих, обезумевших зевак разлетающимся огнем; одежды детей вспыхивали, матери кричали и пытались сбить пламя. Толстяку в груботканой рясе ракета угодила в грудь, и взрыв огня и цветных искр озарил его пляску смерти. И все это в шуме и слепящей яркости. Ракеты падали на крыши ближних домов, и они вспыхивали. Матерчатый навес над балкончиком второго этажа охватило пламя, и его празднично окрашенные полотнища, пылая, рухнули вниз — на толпу. Едкий запах смолы мешался в воздухе со сладковатым ароматом курений.
Леонардо бросился на забитую народом площадь. Он взывал к Джиневре; и другие, будто в ответ, взывали к нему, когда он пробивался, прорывался, продирался сквозь толпу к Дуомо. Ему доставалось от кулаков тех, кто, как дикие звери на лесном пожаре, ударились в панику; но он ничего не чувствовал, словно стал камнем. Ему мнилось, что он вязнет в океане черной патоки. Двигаться было трудно, словцо само время замедлило бег и вот-вот замрет совсем, как неподведенные часы.
Его звал Никколо.
Но ведь он велел мальчишке оставаться у повозок. Так он не остался?..
Пригибаясь при взрывах ракет, молясь на бегу, Леонардо искал Джиневру. По площади рыскали карманники и бандиты, рискуя сгореть ради того, чтобы содрать кольца и иные украшения с погибших и тех, кто прижался к земле в поисках спасения. Они пинали, тузили, а то и топтали бедолаг, когда кто-то пытался сопротивляться. Вор со шрамом, что тянулся от угла рта через щеку, замахнулся ножом на Леонардо, но отступил, увидев, что и Леонардо обнажил свой кинжал.
Леонардо должен был найти Джиневру. Все прочее — не важно. Будь в том нужда, он выпустил бы кишки и самому дьяволу.
Ракеты все еще громко взрывались, то и дело рассыпая искры и пламя.
Леонардо искал, почти обезумев, и наконец нашел и ее, и Боттичелли: они укрылись за баррикадой из перевернутых тележек уличных торговцев. Джиневра дрожала и плакала; Сандро обнимал ее, словно защищая, хотя даже в свете факелов и вспышек ракет было видно, как посерело его лицо.
— Джиневра, я чуть не спятил от тревоги, — сказал Леонардо.
Он кивнул Сандро и легонько коснулся его плеча.
— Уходи сейчас же, — сказала Джиневра.
Девушка уже взяла себя в руки, словно победила в себе какого-то страшного демона. Она перестала дрожать, и слезы смешались на ее щеках с испариной.
— Пошли. Мы с Сандро уведем тебя отсюда.
— Нет. — Она смотрела на Леонардо, но избегала прямого взгляда в глаза. — Оставь меня, пожалуйста.
— Сандро, ей нельзя здесь оставаться.
— Мой нареченный вот-вот появится. Оставь меня, пожалуйста!
— Твой нареченный! — вскричал Леонардо. — Да пусть его дьявол заберет, этого вонючего сводника!
— Значит, теперь ты считаешь меня шлюхой, — сказала она и моляще обратилась к Сандро: — Он должен уйти!
Сандро обеспокоенно глянул на Джиневру, затем перевел взгляд на Леонардо — что он скажет?
— Я не боюсь твоего… нареченного.
— Дело не в этом, — сказала Джиневра. — Просто я выбрала. Я намерена выйти за мессера Николини.
— Из страха.
Леонардо шагнул к ней вплотную. Коса ее растрепалась, и длинные рыжие пряди прилипли к решительному, потемневшему лицу. Однако она казалась совсем беззащитной, и Леонардо желал ее — именно из-за этой беззащитности, которая волновала его.
На площади творился сущий ад. Под гром набата горожане сбегались гасить огонь на крышах, иначе конец Флоренции.
12
«Отче наш».
13
«Агнец Божий, взявший грехи мира, смилуйся над нами».