Корсар

С каждым взрывом, сотрясавшим корпус, Фиона чувствовала себя все лучше и лучше. Ее, разумеется, прикончат задолго до конца сражения — тут она иллюзий не питала, — однако американский военный флот не даст террористам насладиться победой.

Прогремел особенно громкий взрыв. Корабль закачался. Передние пушки умолкли, и Фиона догадалась, что противник удачным выстрелом снес бронированную орудийную башню.

Дверь с грохотом распахнулась. Появились тюремщики в куфиях и при автоматах. Радость быстро прошла: Фиону отстегнули от койки, сковали ей руки за спиной и молча выволокли из каюты.

Военные моряки на процессию никак не реагировали. Сейчас не до насмешек над пленницей — они борются за жизнь корабля. В борт шарахнул очередной залп, Фиона стукнулась о переборку. Яростная схватка целиком поглотила ее внимание, она даже забыла помолиться и очнулась только в просторной комнате. Обращенные к Богу слова сами полились с ее губ — черное полотнище на дальней стене, видеокамера и человек с огромным ятаганом были красноречивее любых объяснений.

Здесь же собрались и остальные: не моряки, а только террористы. Один стоял за камерой, другой возился со спутниковой связью. Остальные, в привычных платках, — просто зрители. Фиона узнала их форму защитного цвета — такую же носили в тренировочном лагере. Человек с ятаганом был облачен в черное.

Сирену здесь отключили, однако ее вой доносился из соседних помещений.

— Этому кораблю тебя не спасти — сказал палач по-арабски, — но из-за него нам пришлось поторопиться. — Он не сводил глаз с Фионы, на что она отвечала презрительным взглядом. — Ты готова умереть?

— Я готова умереть во имя мира, — она следила, чтобы голос не дрожал, — с той самой секунды, как поняла, насколько мир важен для планеты.

Фиону привязали к стулу перед черным полотнищем, у ног расстелили полиэтилен. В рот вставили кляп — последнего слова ей не полагалось.

Человек в черном кивнул оператору, тот начал съемку. Сначала объектив нацелился на Фиону, чтобы невидимые зрители получше разглядели приговоренную к смерти. Затем вперед выступил палач, держа перед собой изукрашенный ятаган.

— Мы, люди Сулеймана аль-Джамы, сегодня собрались, чтобы избавить мир от скверны, — прочел он по бумажке. — Таков наш ответ крестоносцам Запада, несущим упадок и разложение. В устах этой неверной звучат их лживые посулы, поэтому она умрет.

Фиона заставляла себя абстрагироваться от бормотания палача. В ее голове звучал «Отче наш…».

Когда все поп а дали, оглушенные взрывом, в сердце Кабрильо шевельнулась тревога, но пути к отступлению были отрезаны. Ни секунды не мешкая, Кабрильо в одиночку бросился вперед. Команда не обращала на него ни малейшего внимания. Боевики аль-Джамы собираются казнить у них на борту госсекретаря США, так что еще одно незнакомое лицо — не повод для тревоги. Те немногие, кто встретился Кабрильо внутри, были слишком заняты собственными делами. Когда мимо пронеслась пожарная команда, Хуан, как и любой моряк, остановился и прижался к переборке.

— Давай с нами! — крикнул командир, не сбавляя шага.

— Приказ капитана, — обронил Хуан и кинулся в противоположном направлении.

Он нашел лестницу и помчался вниз, перепрыгивая через три ступеньки, так что даже сшиб матроса, который поднимался навстречу. На нижней палубе Хуан направился прямиком к матросской столовой. У входа стояли двое часовых: один был поглощен происходящим внутри, другой оглядел Кабрильо, но принял его за матроса и промолчал.

Если бы Хуан нуждался в подтверждении своей гипотезы, эти двое, в куфиях и с «Калашниковыми», не оставили бы места для сомнений. Террористы.

Еще за десять шагов он услышал голос:

— …убивали наших женщин и детей прямо в домах, бомбили мирные деревни и не признавали заветов Аллаха.

Это уже слишком. Хуана охватила холодная ярость — ярость, накопленная за долгие годы сражений. Да что там годы — за всю жизнь. Он выхватил оружие. Часовой изумленно заморгал — большего Кабрильо ему не позволил. Несколько раз хлопнул пистолет. Пули прошили грудь сначала первому террористу, а потом и второму. Одна угодила в плечо и отскочила в стену. На стене, словно причудливое граффити, осталось кровавое пятно.

Хуан двигался так стремительно, что мертвые тела даже не успели упасть — пришлось, входя в столовую, их расталкивать. Справа, вне поля зрения видеокамеры, дежурили шестеро вооруженных бойцов. Еще двое занимались оборудованием. Последний стоял перед объективом с бумажкой в одной руке и кривым мечом в другой.

Позади палача сидела Катамора — с кляпом, но с горящими глазами.

Полсекунды Кабрильо потратил, чтобы рассмотреть эту живописную сцену, еще столько же — чтобы оценить обстановку. Палач так просто удар не нанесет — ему придется отойти; оба оператора безоружны.

Для большей устойчивости Кабрильо рухнул на колени и открыл огонь по шестерке террористов. Двое даже заметить ничего не успели, третий только-только схватился за автомат. Ствол «хеклер-коха» при стрельбе очередями здорово задирало, так что двум следующим врагам пули попали в голову. Брызнула кровавая каша.

Хуану пришлось на мгновение прекратить огонь, чтобы снова прицелиться. Шестой успел дать очередь навскидку. Пули застучали по стене справа, оставляя на белой краске темные отметины и беспорядочно рикошетя во все стороны.

Кабрильо поймал врага на мушку и нажал на спусковой крючок. Короткая очередь отбросила террориста назад, спиной он врезался в переборку.

Хуан перевел взгляд на палача. У того оказалась потрясающая реакция. Первый выстрел прозвучал четыре секунды назад, и любой нормальный человек половину этого времени разбирался бы, что к чему.

Человек в черном к нормальным не относился.

Он среагировал уже в тот момент, когда Хуан влетел в комнату. Палач занес ятаган, развернулся эффектным пируэтом и направил лезвие точно в шею Фионе еще прежде, чем шестой автоматчик упал замертво.

В крови Кабрильо бушевал адреналин. Действие тянулось словно в замедленной съемке. Кабрильо повел коротким стволом, понимая: слишком поздно. И все же он выстрелил. В противоположном конце комнаты оператор вытащил пистолет, которого Кабрильо сразу не засек.

Нечеловеческая боль раскаленной иглой пронзила голову. В глазах потемнело.

ГЛАВА 37

Пока Каддафи говорил, Гами успел посмотреть на часы не меньше дюжины раз. Кроме того, он постоянно оборачивался на своего помощника, подпиравшего притолоку. В ухе у него был крохотный приемник; на каждый взгляд Гами парень едва заметно качал головой.

На странную парочку внимание Муна обратил телохранитель. Мун стал присматриваться и вскоре убедился, что ливийский министр действительно проявляет признаки беспокойства: то начнет переминаться с ноги на ногу, то полезет в карман — и сразу будто сам себе по руке дает. Пространная речь Каддафи успела осточертеть многим гостям — еще бы, за целых полчаса, — однако было ясно: Гами не скучает, а сильно волнуется.

Ливийский министр снова глянул на помощника. Тот как раз отвернулся и ладонью закрыл ухо, чтобы нудное бормотание Каддафи не мешало слушать. Через мгновение лицо помощника расцвело торжествующей улыбкой. Он кивнул патрону.

— Представление начинается, — бесстрастно констатировал телохранитель.

Гами сделал шаг по лестнице, чем привлек внимание президента. Каддафи прервал бессвязные похвалы, адресованные госсекретарю Катаморе. Министр приблизился к нему и что-то зашептал.

Каддафи изменился в лице. Его голос, еще несколько секунд назад ровный и полный сочувствия, вдруг задрожал:

— Дамы и господа, мне только что сообщили ужасную новость.

Мун переводил его слова охраннику.

— Как выяснилось, государственный секретарь США, которую все мы так высоко ценим, выжила в авиакатастрофе. — У всех сначала перехватило дыхание, потом по залу прокатился гул голосов. — Прошу вас, дамы и господа, минуту внимания. Все не так, как вы думаете. После аварии госпожу Катамору захватили люди Сулеймана аль-Джамы. Мне передали, что они собираются казнить ее прямо сейчас. Кроме того, министр уверяет, что отсюда, из его дома, можно выйти на связь с террористами.