Башня одиночества

— Хорошо, — кивнул Разаф.

Он отпер кедровый ларец в железной оправе и достал оттуда маленькую шкатулку розового дерева. Открыв ее, он показал Амиру два наконечника стрелы, украшенные розовой кожей. Первый был обычной формы, другой имел сечение в виде звезды.

— Возьми свой наконечник, Амир. Арад возьмет второй.

Амир внимательно осмотрел два сверкающих наконечника из кованой стали и выбрал тот, что имел форму звезды.

— Тот, что ты выбрал, — самый сложный и самый смертоносный, — сказал Разаф. — Он причиняет губительную, неизлечимую рану. Не промахнись, Амир. Я этого не вынесу.

— Я не промахнусь, — ответил тот. — Прощай, Разаф. Я завтра же начну приготовления, чтобы отправиться в путь как можно скорее.

— Прощай, Амир. Пусть Бог защитит тебя.

Амир вышел из комнаты, спустился во двор и направился к фонтану, уверенный в том, что в этот час найдет там Арад. Он сразу увидел ее: ночной ветерок играл в лунном свете легким белым платьем. Под тонкой тканью угадывались ее идеальные формы, длинные, как у газели, ноги. Свет полной луны, отражавшийся в хрустальных водах источника, делал ее особенно привлекательной: казалось, будто она собирается искупаться в этих прозрачных лучах, рассеянных между небом и фонтаном, словно в струях безбрежного и бездонного озера. Она часами молча стояла, слушая голоса, доносившиеся из сада и пустыни, вдыхая запахи, принесенные ветром, ароматы, таившиеся в дальних засушливых долинах.

Амир был влюблен в нее глубокой, гордой, мрачной любовью, и хотя Арад никогда открыто не говорила ему о своих чувствах, не сомневался, что ни одна женщина под сенью Калат-Халлаки не предпочла бы ему другого: ведь никто из мужчин не мог соперничать с ним в храбрости и благородстве. Он не сомневался, что однажды покорит ее, что чувства поглотят ее сердце, как, по рассказам, огонь на исходе лета поглощает бесконечные луга по ту сторону песчаного моря.

— Арад.

Девушка обернулась к нему и улыбнулась.

— Арад. Твой отец согласился. Мы откроем гробницу коня и возьмем столько, сколько нужно, из сокровищ, собранных нашими предками. А когда настанет время, я проложу дорогу к Башне Одиночества, чтобы твоя мать снова обрела разум, покинувший ее в тот день, когда блемии похитили ее и пленили. Я отправляюсь завтра же. Ты тоже должна ехать как можно скорее, чтобы быть в назначенном месте в третий день новой луны нисана.

Он протянул руку и отдал ей наконечник стрелы.

— В эту игру мы играли с детства, но на сей раз стрелы будут из закаленной стали. Ни один из нас не должен промахнуться.

— Я не боюсь, — сказала Арад, беря из его руки наконечник.

— Ты полюбишь меня, если я проведу воинов через Пески призраков, чтобы вернуть разум твоей матери?

— Да. Я полюблю тебя.

Амир опустил голову, глядя на ее отражение в водах фонтана.

— А почему не сейчас? — спросил он, не смея взглянуть в ее глаза.

— Потому что так хочет мой отец, потому что так хочет наш народ, и моя душа наполняется тоской каждый раз, когда безумие моей матери несется с самой высокой башни Калат-Халлаки.

— Арад, рискуя жизнью в сражениях, я всякий раздумал, что погибну, так и не вкусив твоих губ, твоих персей, розы твоего живота, что умру прежде, чем смогу уснуть в твоей постели, наполненной ароматами гиацинтов, и от этой мысли меня охватывало отчаяние. Я умру, не жив. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Арад?

Девушка взяла его лицо своими длинными пальцами и поцеловала.

— Проведи воинов через Пески призраков, Амир, и ты будешь спать в моей постели.

Она сняла с себя легкий муслиновый халат и на мгновение предстала перед ним нагой, а потом бросилась в источник, и тело ее пропало в его серебряных струях.

Арад двинулась в путь два дня спустя в сопровождении небольшого отряда воинов, она тоже была в мужской одежде и с воинским снаряжением, но везла с собой много платья и драгоценностей, потому что путешествие обещало быть долгим, и только она одна обладала властью пройти через преграды, защищавшие гробницу коня.

Амиру понадобилось шесть дней, чтобы собрать провизию и запасы воды, достать верблюдов, выбрать лошадей и снарядить отряд из лучших воинов Калат-Халлаки. Его ожидал иной путь, чрезвычайно трудный. Он должен пересечь самые засушливые части пустыни, чтобы достичь берегов великого Нила. Оттуда он двинется еще дальше, через негостеприимные, выжженные земли, к морю, где разыщет рыбацкие лодки в деревнях, стоящих под сенью таинственных руин Береники.

Оттуда он поплывет морем, чтобы потом пересечь пустынные области Хиджаза и добраться до гробницы коня в третий день новой луны нисана.

В день отъезда на сердце у него было тревожно, ведь он покидал оазис, уводя с собой лучших воинов, и понимал, что долгие месяцы проведет вдали от Калат-Халлаки, впервые в своей жизни. В этом заключалась самая тяжкая жертва.

Жители оазиса знали, что по ту сторону песков существуют города и деревни, озера, моря и реки, но считали свою укрытую среди пустыни долину самым прекрасным местом на земле. Знали, что именно они единственные люди, способные сдерживать ярость блемиев, единственные, кому суждено однажды проникнуть на территорию ужасного врага и уничтожить его.

Караван тронулся в путь на рассвете, и все воины, прежде чем подняться в седло, испили воды из источника, все еще холодной после ночи, чтобы унести с собой вкус этой живительной влаги и воспоминание о ее свежести, прежде чем встретить бесконечное царство жажды и пустоты.

Амир увозил с собой аромат последнего поцелуя Арад, перед глазами его стоял образ ее нагого тела, отражавшегося в сияющих водах, и сжигавшая его жажда обладания была сильнее палящих лучей солнца.

Он ни разу не обернулся, и когда ветер, горячий, словно дыхание дракона, внезапно окутал его облаком пыли, знал, что теперь золоченые стены Калат-Халлаки пропали из виду.

6

Филипп Гаррет зажег в темной комнате красный свет, извлек из фотоаппарата пленку, отснятую в подземельях францисканского монастыря, и опустил ее в ванночку для проявки, с тревогой наблюдая за ходом химической реакции. Прошло несколько секунд, и напряженное выражение на его лице начало рассеиваться, глаза заблестели: на пленке стали появляться изображения. Но больше всего ему не терпелось увидеть сфотографированный папирус на столе в таблинуме. Это был последний снимок. Он надел очки и разглядел на поверхности пленки строки, густо покрывавшие лист папируса. Греческий курсив, тот же тип письма, что и на некоторых настенных надписях Помпеи, а также на папирусах Геркуланума, которые итальянские ученые уже более века терпеливо изучали при помощи аппарата падре Пьяджо.

Как только негатив подсох, Филипп перешел к увеличителю и достал из него сильно увеличенный снимок, однако первоначальная радость тут же сменилась разочарованием: в ажиотаже, охватившем его при виде находки, он, думая, что завладеет оригиналом, сделал снимок под углом, недостаточно перпендикулярным относительно поверхности стола, на котором лежал папирус, и последние строчки, располагавшиеся внизу, сильно смазались.

Он чертыхнулся, стукнув кулаком по столу, но делать было нечего, оставалось только извлечь из этой картинки все возможное. Он попытается переписать размытые слова, насколько получится, а потом расшифровать текст, вплоть до последнего понятного символа.

Филипп целыми днями работал, запершись в своей комнате, переоборудованной под кабинет, прерываясь, только когда в помещение входил Лино с чашкой кофе или какой-нибудь едой. Время от времени он выходил из дома, чтобы отправиться в Национальную библиотеку или Институт папирусов, в такие дни эль-Кассем с оружием в руках охранял вход в кабинет: у него был приказ никого не впускать. Однажды, когда Лино не было дома, явился знакомый почтальон, часто сюда наведывавшийся, и хотел вручить хозяину заказное письмо, но, никого не обнаружив, заглянул в кабинет, вследствие чего чуть было не лишился головы благодаря кривой сабле эль-Кассема. Он пулей вылетел, бледный как полотно, и опрометью бросился вниз по лестнице, словно увидел самого дьявола.