Проклятый манускрипт

Взгляд Рубальдуса блуждал по корешкам книг, и он, не отвлекаясь от поисков чего-то определенного, ответил:

— Наш язык настолько беден и находится в таком упадке, что для многих понятий в нем даже нет слов. Для таких слов, как «лапидариум», «некромантия», да даже для самого слова «алхимия» нужно приводить длинные пояснения, чтобы объяснить их значение.

Удивительным образом Рубальдус вскоре нашел то, что искал. Закашлявшись, словно вдохнул дыма, он вытянул из стопки тонкий свиток. То, что при этом остальные книги попадали на пол, казалось, нисколько не смутило его, равно как и поднявшееся облако пыли.

Рубальдус расправил сшитый тонкой ниткой экземпляр, разложил его перед собой и начал читать. По непонятной причине его лицо при этом скривилось, а губы безмолвно зашевелились, как у набожного человека во время молитвы.

— Да будет так! — сказал алхимик наконец, подготовил миску, достал с полки полдюжины бутылочек и колб. С помощью мензурки, которую Рубальдус все время держал на свету, он отмерил разное количество различных жидкостей. Смесь в миске при этом несколько раз изменила свой цвет, от красного до коричневого, и под конец приобрела и вовсе непонятный оттенок.

Афра была взволнована и от волнения — когда бы еще она смогла понаблюдать за алхимиком — осенила себя крестным знамением. Вспомнить, когда она делала это в последний раз, девушка не могла.

От Рубальдуса не укрылся приступ внезапной набожности. Не отрываясь от работы, он захихикал:

— Творите крестное знамение, сколько хотите, если думаете, что оно вам поможет. Мне, по крайней мере, не помогает. То, что происходит здесь, не имеет ничего общего с верой, только со знанием. А, как известно, знание — враг веры.

— Если вы позволите, — заговорил Ульрих фон Энзинген, — я ожидал от вас больше фокусов-покусов.

Тут алхимик остановился, склонил голову набок так, что кончик его ночного колпака стал доставать до пола, и прохрипел:

— Я не позволю оскорблять себя за какой-то паршивый гульден. То, что здесь происходит, — никакое не колдовство, а наука. Убирайтесь к дьяволу с вашим дурацким пергаментом. Какое мне дело?

— Он совсем не это имел в виду, — попыталась успокоить алхимика Афра.

— Нет-нет, правда, — подтвердил мастер Ульрих. — Ходит столько слухов об алхимии…

— О вас и вашей архитектуре — не меньше, — продолжал горячиться Рубальдус. — Говорят, что вы замуровываете в тайном месте деньги и золото, а некоторые даже утверждают, что живую девственницу.

— Чушь! — возмутился мастер Ульрих.

Рубальдус перебил его:

— Видите, вот и с алхимией точно так же. Обо мне и подобных мне людях рассказывают такие вещи, от которых волосы дыбом встают, а при этом я — самый обычный человек. И если мне не удастся найти эликсир вечной жизни, я умру, как и всякий другой человек.

Афра слушала алхимика вполуха.

— Продолжайте же, я прошу вас! — взмолилась она.

Казалось, Рубальдус наконец закончил готовить свою смесь.

— Положите гульден передо мной на стол! — сказал он, обращаясь к Ульриху фон Энзингену, и, чтобы придать своим словам вес, постучал указательным пальцем по столу.

— Вы что же, думаете, мы хотим вас обмануть? — обиженно спросил архитектор.

Алхимик пожал плечами, при этом голова его до самого кончика носа исчезла в ночном колпаке.

Наконец мастер Ульрих вынул из кармана гульден, крутанул его большим и указательным пальцами, и тот со звоном упал на стол.

Алхимик удовлетворенно крякнул и принялся за работу. С помощью пучка шерсти, который он опускал в получившуюся смесь, Рубальдус принялся осторожно промакивать пергамент. По блеску в его глазах Афра догадалась, что он очень взволнован. Она стояла справа от мастера Рубальдуса, Ульрих — с противоположной стороны. Слева на пергамент падал скупой утренний свет. Тишину нарушал только звон стеклянных приборов. Все трое, не отрываясь, смотрели на намокший пергамент. Через некоторое время он потемнел, но никаких следов шрифта на нем не появилось.

Афра обеспокоенно взглянула на Ульриха. Какую цель преследовал ее отец этой игрой в прятки?

Проходили минуты, Рубальдус безостановочно смачивал пергамент. Казалось, он ни капли не взволнован. Да и из-за чего, для него речь шла всего лишь о гульдене. Алхимик заметил беспокойство Афры. И, чтобы подбодрить ее, он промолвил:

— Вы знаете, чем древнее шрифт, тем больше времени ему требуется на то, чтобы стать видимым.

— Вы имеете в виду…

— Именно. Терпение — первая заповедь алхимии. Алхимия — не такая наука, чтобы можно было ожидать результат уже через минуту. В нашем деле даже дни — это не время. Обычно мы считаем годами, а некоторые — даже вечностью.

— Так долго ждать мы, к сожалению, не можем, — нетерпеливо ответил Ульрих фон Энзинген. — Но попытаться стоило.

Он уже собирался было отправить свой гульден обратно в карман, когда алхимик ударил его по пальцам. Архитектор возмущенно взглянул на Рубальдуса, а тот кивнул головой, указывая на пергамент.

Теперь и Афра увидела: то тут, то там начали появляться словно нарисованные призрачной рукой знаки, сначала бледные, как будто скрытые пеленой, потом, словно по мановению волшебной палочки, они становились все четче, как будто здесь не обошлось без вмешательства дьявола.

Когда они, склонившись над пергаментом, наблюдали чудо проявления шрифта, их головы едва не соприкоснулись. Не было сомнения в том, что перед ними какой-то шрифт, хотя ни одна буква не была похожа на те, которым учат учителя.

— Ты что-нибудь понимаешь? — с удивлением спросила Афра.

Ульрих, который благодаря своей работе с чертежами был хорошо знаком со старинными шрифтами, нахмурился. Он промолчал, склонив голову сначала к одному плечу, потом к другому.

Алхимик усмехнулся со знанием дела и, вызвав у своих посетителей приступ гнева, вынул иголки, которыми пергамент крепился к войлоку, и перевернул его.

— Эта жидкость делает любой пергамент прозрачным, — удовлетворенно заметил он. — Трудно читать то, что написано с другой стороны.

Мастер Ульрих рассердился оттого, что сам не додумался до такого простого вывода. Теперь и Афра увидела, как у нее на глазах стали возникать слова, целые предложения, которые хотя и были непонятны, но все же имели какой-то смысл. Шрифт был очень красивым и напоминал произведение искусства.

— Боже мой! — потрясенно произнесла Афра.

А Ульрих, обращаясь к Рубальдусу, заметил:

— Вы наверняка знаете латынь лучше, чем я. Прочтите, что хочет сказать нам таинственный писатель.

Алхимик, тоже немало пораженный результатом собственного эксперимента, откашлялся и начал читать своим низким грубым голосом:

— Nos Joa

— А что это значит? — перебила Афра поток речи алхимика. — Вы наверняка можете перевести.

Рубальдус провел пальцами по все еще влажному пергаменту.

— Нужно спешить, — заявил он, и впервые показалось, что он тоже заинтересовался.

— Почему спешить? — поинтересовался Ульрих фон Энзинген.

Алхимик разглядывал кончики пальцев, словно проверял, не остались ли на них следы таинственной жидкости. Потом он ответил:

— Пергамент начинает высыхать. Как только он полностью высохнет, шрифт снова исчезнет. И я не знаю, как можно повторить этот процесс, не повредив скрытого шрифта.

— Тогда переводите же наконец то, что вы только что прочли! — воскликнула Афра и переступила с ноги на ногу.

Рубальдус провел пальцем по строчке и, поначалу запинаясь, потом все более бегло и уверенно, начал переводить, в то время как Ульрих, стоявший у него за спиной, схватил перо и мелкими буковками стал записывать на ладони:

— Мы, Иоганнес Андреас Ксенофилос… младший писарь среди монахов монастыря Монтекассино… собственноручно пишем это письмо в году 870 от Рождества Господа нашего… под понтификатом святого отца во Христе Адриана II, в третий год его правления, мучимый беспокойством и раскаянием… Мне тяжело нести бремя, возложенное на меня… всю жизнь мое перо отказывалось писать то, что горело в моей душе адским пламенем… но теперь, когда яд с каждым днем все сильнее затрудняет мое дыхание, подобно тому, как мороз замораживает мушиный помет… я переношу на пергамент то, что не красит ни меня, ни Папу… Из боязни, что смерть застигнет меня, я пишу кровью Святого Духа, невидимой для глаза… Пусть решит Господь Бог, узнает ли хоть одна живая душа о моем проступке… Дело в том, что я, Иоганнес Андреас Ксенофилос, которому скрипторий Монтекассино стал второй родиной, получил однажды поручение записать на пергаменте с нечеткого оригинала — исписанный мелом, он был неприятен для глаз. Содержание его для такого несведущего в делах мирских и в задачах римской церкви, как я, осталось тайной… наибольшей загадкой было то, почему я, против обычая при составлении других сходных документов, должен подписаться именем Константин, цезарь… и я выполнил это требование только после того, как проконсультировался с вышестоящими лицами и получил приказание не думать о вещах, которые не касаются самого младшего из писцов… Конечно, мое образование ограничено тем, что необходимо переписчику в стенах монастыря, но моя глупость не настолько велика, чтобы не понять, насколько подлое задание мне предстоит выполнить. Поэтому я со всей определенностью заявляю: это Я собственноручно написал документ по незаконному велению римской церкви… как будто бы это было написано рукой вышеназванного, который к этому времени был уже около пятисот лет как мертв…