Страница 19 из 60
— То есть?
— Он не смог хорошенько объяснить. Предпочитал околичности, ведь мэтр Гринфилд родом из Лондона. — Гиацинт явно пытался пошутить.
Я мученически возвел глаза к небесам:
— Маатура…
— Женщина?
— Нет. Маатура — это деревня, где он рос.
— У него там остался кто-нибудь из членов семьи?
— Нет, но… Сложно объяснить. — Я вынул из кармана две сигареты, зажег их и протянул одну Гиацинту. — Каждый раз, как Этти ступает на родную землю, начинается одно и то же. Первые два-три дня все идет хорошо. Он ведет себя как обычный приезжий с Запада, но очень скоро он… Нелегко все это выразить словами.
— А вы постарайтесь.
— Он ходит по улицам, опустив голову, отказывается входить в какие-то храмы и рестораны, тушуется перед первым встречным и уступает дорогу без какой-либо видимой причины. В некоторых кварталах он даже снимает часы, а порой — и ботинки.
— Не понимаю, к чему вы клоните.
В бессильном гневе я выплюнул клуб дыма.
— Он снова становится тем, кем был, пока мой отец его не усыновил. — (Сбитый с толку, Гиацинт сердито нахмурился.) — Далитом, неприкасаемым.
— Да, действительно, вы мне об этом говорили.
— Для индусов Этти отныне и навсегда — пария, что бы ни произошло.
— Однако же сам он теперь не индус.
— Но он навсегда останется индусом, хотя это выше нашего с вами понимания. Индусом и далитом.
— Однако насколько мне известно, на его лице это не написано. Почему же он сам протягивает палку тем, кто может его ударить? Зачем он ведет себя как низший по рангу?
— Он никогда не мог этого здраво объяснить. Этти было пятнадцать, когда его усыновили, Индию он покинул в шестнадцать; в таком позднем возрасте нельзя переучиться раз и навсегда, особенно когда с тобой обращались так по-зверски, как с ним. Всякий раз, попадая в Индию, он делает все, чтобы посетить родные места или вернуться в деревню, где родился, внушая себе, что дух времени переменился и стена, идеологически да и физически разделяющая деревню на два лагеря — на людей, принадлежащих к кастам, и на неприкасаемых, — исчезла. И каждый раз его ждет все то же разочарование. С одной лишь разницей: теперь он «озападнился» и «обогател». А потому его презирают с обеих сторон. На своей земле ему нет места. Ни одной пяди собственной территории. Обычно, в который раз убедившись в этом, он вновь влезает в старую шкуру парии, думаю, бессознательно надеясь обрести для себя нишу в том сверхъиерархизированном обществе, где протекло его детство. — Я раздавил сигарету каблуком. — И тогда, заново переживая кошмар «нечистого бытия», он ощущает несправедливость такого положения, начинает бунтовать, и порой все это приводит у него к совершенно непредсказуемым последствиям.
— Да, он должен себя чувствовать совсем не в своей тарелке.
Я обернулся к нему, и на моем лице явно изобразилась непривычно торжественная серьезность.
— Вы не так меня поняли, Гиацинт. Этти представляется вам молодым человеком, измученным болезнью, как в Греции, или выздоравливающим, как в Барбизоне. Может быть, после того как я недавно набросал вам его портрет, вы видите его в несколько идеализированном свете, этаким примерным братом, который еще не оправился от потрясений. А речь идет о зачумленном отщепенце, над которым многократно изгалялись, гоня прочь, о парне, вынужденном ввязываться в драку — во всех смыслах этого слова, — чтобы не умереть с голоду. Пусть он и кажется вам мягким, робким, покорным, однако он способен проявлять такое хладнокровие, какого вы и представить не можете. Попробуйте загнать его в угол, и он вцепится вам в глотку.
Гиацинт слабо улыбнулся:
— Признаюсь, в нашу последнюю встречу он меня удивил.
— В Индии такого рода поведение со стороны неприкасаемого выглядит непростительным, и там не важно, гражданином какого государства он числится. Многих находили с переломанными руками и ногами, с лицом, сожженным кислотой, — только за то, что они выпили воды из того колодца, откуда ее берут представители высших каст, или выкупались там, где таким не положено.
— Можете ничего не бояться, — заверил мой спутник. — Он там не один. Его «ангелы-хранители», хотя и ведут себя тише воды, приглядывают за ним неусыпно. — (Я только покачал головой, понимая, к чему он клонит.) — Гелиос не позволит никому коснуться и волоса на его голове, даю вам слово.
«До той поры, пока он ему нужен», — мог бы добавить мой утешитель.
Мы снова пустились в путь, подзаправившись сандвичами, купленными в гостиничном баре.
После часа ходьбы нам уже стали попадаться первые плантации мастикового дерева. Через два месяца состоится «кровопускание», и здешние заросли, сейчас похожие на лозняк, покроются капельками бесценной субстанции.
— Не оборачивайтесь, — внезапно прошептал Гиацинт, когда мы спускались по довольно покатой тропке, — за нами идут.
— Кто?
— Не имею ни малейшего представления.
— А по-вашему, с какой стати?
— Если бы они хотели убрать нас, то давно бы сделали это. Действуйте, как будто ничего не происходит, но следите затем, что говорите: ветер нам в лицо, и звуку нас за спиной разносится далеко.
Два последних километра, отделявших нас от старинного храма, упомянутого на придорожном указателе, мы прошли, по всей видимости, беспечно, однако я обратил внимание, что Гиацинт время от времени незаметно похлопывает себя по боку, вероятно, чтобы убедиться, что в любую секунду сможет без труда выхватить из кобуры свою игрушку.
— Он все еще идет за нами? — осведомился я шепотом, напрасно пытаясь скрыть возбуждение.
— Да. Спокойствие.
Когда навстречу попадались какие-нибудь окрестные фермеры, они здоровались с нами, а я пользовался случаем переспросить, правильно ли мы идем. Поскольку в надежде избавиться от преследователя мы еще раз спрямили путь, сойдя с дороги в открытое поле, никаких указателей нам больше не встречалось.
— Часовня? Да, это вон там, наверху. Видите те оливы? Так вот она прямехонько среди них.
Мы пересекли посадки мастикового дерева и принялись карабкаться по крутой тропке. Я не мог удержаться и бросил взгляд назад, делая вид, что любуюсь панорамой.
— Напрасные хлопоты, — заметил мой спутник. — Он избегает открытой местности. Либо остался сзади в рощице и наблюдает за нами издали, либо повернул вспять.
На вершине крутого холма мы перевели дух, укрывшись в тени олив. Перед нами возвышалась невысокая, но довольно тяжеловесная православная часовенка. То тут, то там виднелись разбросанные временем камни античного здания — те, что не пошли на постройку нового.
— Мрачновато, не правда ли? — заметил Гиацинт.
— Гиацинт, совершающий паломничество к своему нежному любимцу Аполлону, — пошутил я. И, вспомнив, что его мифологический тезка погиб от удара диска, брошенного рукой друга, но коварным ветром отнесенного в сторону, добавил: — Берегитесь неопознанных летающих предметов. Ветер поднимается.
Шутка разрядила напряженность, и мы зашагали к двери часовни. Она была не заперта, достаточно одного толчка, и она распахнулась. Несколько свечей горело внутри, их колеблющееся сияние рассеивало тамошний сумрак. После слепящего солнца снаружи потребовалось время, чтобы хоть как-то освоиться.
Когда наши глаза привыкли к полутьме, в глубине возникла тень, похожая на привидение, и я чуть было не обратился в бегство.
— В доме Господнем вы всегда желанные гости, — проговорил на английском мягкий голос.
Убеленный сединами длиннобородый священник, жестко запеленатый в черную сутану, с любезной улыбкой пригласил нас войти.
— Вы всегда таитесь в тени, чтобы нагнать страху на туристов? — спросил я его по-гречески.
Он от души посмеялся и, подволакивая ногу, приблизился, чтобы нас благословить, перекрестя наши лбы.
— Я стирал с пола расплавленный свечной воск. Видимо, вы сделали большой пеший переход, прежде чем сюда добраться. Я вас оставлю, чтобы вы могли собраться с мыслями, и приду чуть позже.