Песочные часы

— Ты что себе позволяешь?!

Пощечина обожгла щеку.

Я ногтями вцепилась в его руку, пытаясь освободиться от хватки коннетабля.

— Что, так и не поняла, что натворила? — стало трудно дышать, когда он сжал мое горло. Я тут же присмирела, перестав вырываться. — То-то же! В моей власти убить тебя или оставить в живых, ты и твоя жизнь целиком и полностью зависите от меня.

Хозяин отпустил меня, и, судорожно глотая ртом воздух, я сползла на пол. Но наказание на этом не закончилось. По приказу виконта двое слуг выволокли меня во двор к столбу и затянули на руках специальные петли.

Пот струйками катился по моей спине: я слишком хорошо знала, что творится у этого столба. Степень наказания зависела от провинности: иногда пара ударов розгами, иногда часовое истязание плоти кнутом и плетью. На моей памяти на столбе никто не умер, но до полусмерти одного паренька запороли: он пытался бежать, украв деньги заснувшего прямо в конюшне конюха.

Мои конвоиры сочувствующе взглянули на меня.

— Ты погромче кричи, пожалобнее, слезно прощения у господина норна проси, тогда меньше достанется, — посоветовал один из них.

Потом появился хозяин в сопровождении гостя; последний остался наблюдать в стороне, а виконт направился ко мне; поигрывая хлыстом.

Если бы с меня сняли одежду, было бы больнее, но и этого хватило, чтобы усвоить урок: всегда держи свои мысли при себе. Повезло, что Тиадей бил не со всей силы и по разным местам, а то бы я не отделалась синяками и парой царапин на руках.

Когда плеть впервые обожгла кожу, я вскрикнула и прикусила губу. Потом я лишь судорожно вздрагивала всем телом. Слюна приобрела солоноватый привкус: губу я прокусила. Наверное, следовало разрыдаться, но глаза, как назло, были сухи.

Отсчитав семь ударов и решив, что с меня достаточно, хозяин велел отвязать меня и обернулся к гостю:

— Вы довольны?

— А не мало будет? Она же оскорбила меня!

— Оскорбила и сейчас попросит прощения. На коленях. И поцелует ноги. Ну, зеленоглазка, я жду, а то добавлю парочку ударов. Она еще молодая, прошлой зимой себе взял, поэтому не стоит наказывать слишком сурово.

Морщась от боли, раздиравшей мою спину и плечи, я под пристальным взглядом виконта подошла к обиженной благородной сволочи, опустилась перед ним на колени, тут же измазавшись в грязи и навозе, и, пробормотав: 'Мой норн, прошу простить неразумную тварь', поцеловала его сапоги. Не знаю, как гостя, а хозяина мои извинения устроили, и он разрешил мне идти.

Проклятый норн, которого я облила вином, осклабился и пробормотал, так, чтобы слышала только я:

— То, что ты получила, подстилка, — только начало! Наемники умеют бить так, что никто следов и не заметит. Еще молить будешь, чтобы тебя просто всем скопом отымели. Коннетабль, шлюшка, ведь не всегда рядом будет.

Одарив его полным ненависти взглядом, я промолчала и заковыляла к крыльцу. Кажется, я нажила себе второго врага. После такого обещания в деревню страшно одной ходить. Да и не одной тоже. Он ведь прав, можно нанять наемников и остаться чистым перед законом. А те только рады будут развлечься.

В холле я столкнулась с Сарой, которая без лишних слов влепила мне вторую пощечину за сегодня и прошипела:

— На кухню, живо!

Кое-как отмывшись от крови и грязи, я сидела возле очага. Сердобольная хыра принесла мне чей-то балахон и согласилась постирать мою одежду. Отправить ее в свою комнату за чистой я не решалась: не хотелось, чтобы женщине влетело из-за меня. Она была лет на десять старше меня, тихая, задумчивая. На первый взгляд над ней никто не издевался: никаких порезов, ушибов, ссадин, только застарелый след от ожога на руке. Хыра хорошо готовила, поэтому ее взяли помощницей кухарки.

Шлепая босыми ногами по полу, подоткнув и без того короткий подол, она носила из колодца ведра с водой, заполняя лохань с моими вещами. Кожа загорелая, на ногах и руках огрубевшая; волосы косо обстрижены и собраны в хвостик обрывком бечевки.

Мне хотелось расспросить ее о жизни, но мешало присутствие кухарки, под чьим чутким руководством две другие хыры мыли посуду и до блеска драили котлы, кастрюли и сковородки.

Синяки напоминали о себе при малейшем движении, содранная кожа на предплечье, раздраженная водой, саднила так, что на глазах выступили слезы. Я не стала их сдерживать и молчаливо расплакалась, кляня свою судьбу. Сжавшись в комочек лицом к огню, я смотрела на языки пламени, пожиравшие поленья, и мечтала умереть. Это ведь несложно: пойти, задвинуть заглушку дымохода, засунуть голову в печь и просто ждать. В замке столько комнат, какая-нибудь да будет пустовать, получаса мне вполне хватит, может, даже меньше. И все кончится: унижение, стыд, боль…

На кухню вошла служанка, покосилась на меня — жалкое, наверное, зрелище — и свысока протянула:

— Вот дура-то! Ты совсем сбрендила, на кого руку подняла, ненормальная?! Что, до сих пор себя свободным человеком считаешь? Нет, вы только гляньте на нее: торха посмела вякнуть на норна! Никто не слышал, сильно она верещала, когда ее по спине и мягкому месту полосовали? Я наверху была, не видела, — похожа, она искренне сожалела о том, что пропустила мое истязание.

Со служанками у меня сложились неоднозначные отношения: одни мне сочувствовали, другие меня игнорировали, третьи поддерживали чисто рабочие отношения, а были такие, как Снель, которые меня презирали.

— Ну, так как, зеленоглазая, сильно ты вокруг столба с голым задом извивалась?

Снель подошла ко мне и, дернув, задрала край балахона.

— Что, так в постели хозяину нравишься, что он и не высек тебя толком? — недовольно пробурчала она. — Раз сидишь, то и зад цел. Неужели ни разу не ударил? Покажи-ка!

Я воспротивилась ее попытке приспустить мне нижнее белье, больно ударив по руке.

— Если я и вещь, Снель, то не твоя! — злость осушила глаза, отогнала мысли о самоубийстве. — Еще раз прикоснешься, выцарапаю глаза.

— Ишь, какая смелая! — служанка, тем не менее, предпочла отойти.

Я догадывалась об одной из причин, по которой Снель ко мне придиралась: ей не нравилась моя близость с хозяином. Будто бы мне это доставляло удовольствие! Да я бы с радостью уступила ей место в его постели, только от меня это не зависело. А еще я была красивее, чем Снель, а последняя — девушка крайне завистливая. Не могло не вызывать в ней глухую злобу и то, что Сара прощала мне мелкие оплошности, а с нее требовала по полной.

Налив себе вишневой настойки, Снель продолжала разглагольствовать на тему: 'Каждый человек должен знать свое место'. Неизвестно, сколько это бы еще продолжалось, если бы на кухню не вошла экономка.

— Так, это еще что такое? — недовольно сдвинула брови Сара, покосившись на опорожненную на треть бутылку. — Выпиваешь среди бела дня, когда в комнатах работы немерено? Метелку в зубы — и пыль сметать с мебели на третьем этаже! А ты, — она ткнула в меня пальцем, — переоденься и к хозяину в кабинет. Настоятельно советую поторопиться.

Кое-как преодолев пять лестничных пролетов, еле передвигая ноги (я ведь с утра верчусь, как белка в колесе), я заползла в свою комнатку, затеплила свечу (без нее в этом 'каменном мешке' ничего не видно) и нацепила на себя сменный наряд торхи. Мельком глянула на себя в кусочек зеркала, намертво закрепленный на стене, и слегка пригладила растрепанные волосы. На виске красовался пунцовый синяк, губа кровоточила, пряди спутались и торчали в разные стороны — та я еще красавица!

Путь на второй этаж занял у меня еще больше времени, чем подъем в башню на четвертый: мне не хотелось туда идти. Сняв на лестничной площадке обувь, чтобы не испачкать не смытыми остатками навоза ковры, которые мне бы и пришлось оттирать, я на цыпочках прошла через две проходные комнаты — курительную и ломберную, свернула налево и углубилась в личные покои виконта. Вот дверь его спальни, кабинет рядом.

Постучавшись, приготовилась принять мученическую смерть. Не стоило даже надеяться, что хозяин позвал меня, чтобы дать какое-то поручение.