Бесы: Роман-предупреждение

329

Несомненно, несчастный нуждается в сострадании и сочув ствии, кем бы он ни был и что бы ни делал до наступившего не счастья. Дело в наборе оправдательных аргументов и в той ло гике, которая сквозит в письме Бакунина, — логике истори ческой реабилитации. Да, Нечаев лгал и сделал много зла, но в нем горело «яркое пламя любви к народу». Да, Нечаев исполь зовал иезуитские и макиавеллиевские методы борьбы; но «в нем была настоящая боль по нашей исторической беде». Собственно говоря, не один Бакунин страдал отсутствием этического максимализма. Та самая А. И. Корнилова-Мороз, народница, член кружка чайковцев, осудившая, как и многие ее товарищи, нечаевское дело, тем не менее писала согласно все той же логике: «Но, несмотря на некоторые отрицательные черты, подсудимые этого громкого процесса тем не менее явля лись борцами за освобождение от гнета правительства; крити куя основы их организации, молодежь поддавалась обаянию мысли о борьбе за идеи во имя правды и справедливости и стре милась найти лучшие пути для проведения их в жизнь» 1. Таким образом, простая истина о том, что цель, достигае мая дурными методами, не есть благая цель, была недоступна сознанию даже тех, кого пугали и настораживали методы: пусть Нечаев и его соратники поступали бесчестно и подло, но они стремились к великой и прекрасной цели. Исподволь в мире революционного подполья разворачивал ся процесс нравственной адаптации к Нечаеву и нечаевщине. Уже в 1874 году бывший нечаевец и теоретик нечаевщины П. Н. Ткачев, сам привлекавшийся по процессу 1871 года, из дал за границей брошюру «Задачи революционной пропаганды в России», в которой объяснял, кто есть настоящий революцио нер. «Тем-то он и отличается от философа-филистера, что, не ожидая, пока течение исторических событий само укажет минуту, он выбирает ее сам», так как «признает народ всегда готовым к революции» 2. Внимательный читатель «Бесов» Достоевского и беспо щадный их критик, опубликовавший два разбора романа («Не доконченные люди» и «Больные люди») в 1872 и 1873 годах, П. Н. Ткачев, сам, видимо, того не замечая, повторял пассажи Петра Верховенского, агитирующего за «скорый ход на всех парах через болото». Петруша совершал дознание: «Я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социаль- 1 Революционеры 1870-х годов, с. 77. 2 Там же, с. 26

330

ных романов и в канцелярском предрешении судеб человечес ких на тысячи лет вперед на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого?» Ткачев в пылу полемики негодовал: «Ждать! Учиться, пе ревоспитываться!.. О боже, неужели это говорит живой чело век живым людям?.. Да имеем ли мы права ждать? Имеем ли мы право тратить время на перевоспитание? Ведь каждый час, каждая минута, отдаляющая нас от революции, стоит народу тысячи жертв; мало того, она уменьшает самую вероятность успеха переворота… Мы не можем и не хотим ждать!» 1 Подталкивать историю в спину, используя для этого любые средства, и отнюдь не только из пропагандистского набора, становилось постепенно делом все более привычным. Пропа ганда, хождение в народ не давали желаемого эффекта и мгно венного результата 2, народ оказывался совсем не таким, каким он должен был быть по планам народников, — социалисти ческих идей не понимал и от пропаганды не возгорался. Весь ма показательно, что съезд народников, состоявшийся летом 1875 года и предложивший участникам письменные вопросы и объяснительную записку к ним, обсуждал как раз организа ционные принципы движения: так как система кружков выяви ла свою полную несостоятельность, ставилась задача их объ единения в одну социалистическую партию. При этом предла галось организационное построение, совершенно отличное от того, на котором строился кружок чайковцев (то есть по строение антинечаевское): «принцип личной симпатии» заме нялся «принципом группировки для дела и на почве дела». Если чайковцы, крепко запомнившие уроки нечаевщины, в кор не изменили порядок организации вплоть до отказа «от всяких уставов и статусов и иных формальностей», то новая органи зация уже к концу 1876 года выработала устав, который дейст вовал до 1878 года, пока не встал вопрос об усилении принципа централизма. «Земля и воля» заменила не связанные между собой кружки одной централизованной организацией, целью которой (как было записано в первом параграфе устава 1878 года) являлось «осуществление народного восстания в воз можно ближайшем будущем». Строгая централизация во главе с «рабочей группой», принцип подчинения меньшинства боль- 1 Революционеры 1870-х годов, с. 26. 2 «Всем станет ясно, как день, что пропаганда совершенно бессильна дать что-нибудь заслуживающее название результатов», — писал, например, С. Кравчинский (там же, с. 42).

331

шинству и члена — кружку, конспирация, концентрация средств и сведений на самом верху организации, узкие комис сии и подкомиссии и самые широкие полномочия этих узких (из трех — пяти человек) групп — все эти особенности по степенно переставали ассоциироваться у кружковцев с нечаев- ской «Народной расправой». Однако организация, созданная ради агитации крестьян и развития у них революционных чувств, могущих выразиться как в легальном протесте против местных властей, так и в во оруженном восстании — бунте, добилась крайне малого. Пе рехода к активным боевым действиям не получилось, создать боевые крестьянские кружки не удалось. Задача «Земли и во ли», связанная с созданием боевых крестьянско-интеллигент- ских групп для перехода к аграрному террору против властей на местах, не была выполнена. Как писала В. Н. Фигнер, рево люционеры, надеявшиеся нарушить «тишину саратовских сел и тамбовских деревень», были разочарованы и угнетены 1. В статье «Одна из современных фальшей» («Дневник писа теля за 1873 год»), написанной в объяснение мотивов созда ния романа на основе нечаевского дела, Достоевский разъяс нял своим критикам: «Я хотел поставить вопрос и, сколько возможно яснее, в форме романа дать на него ответ: каким образом в нашем переходном и удивительном современном обществе возможны — не Нечаев, а Нечаевы, и каким образом может случиться, что эти Нечаевы набирают себе под конец нечаевцев?» (21, 125). Уже через пять лет и вопрос и ответ ста ли «работать» буквально. Поразительный факт: изобразив «своего Нечаева» — Петра Верховенского — нравственным монстром и мошенником, Достоевский предупреждает: «Да неужели вы вправду думаете, что прозелиты, которых мог бы набрать у нас какой-нибудь Нечаев, должны быть непременно лишь одни шалопаи? Не верю, не все; я сам старый «нечаевец», я тоже стоял на эшафоте, приговоренный к смертной казни, и уверяю вас, что стоял в компании людей образованных… Почему же вы знаете, что петрашевцы не могли бы стать не- чаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае если б так обернулось дело? Конечно, тогда и представить не льзя было: как бы это могло так обернуться дело? Не те совсем были времена. Но позвольте мне про себя одного сказать: Не чаевым, вероятно, я бы не мог сделаться никогда, но нечаев- 1 Та же самая В. Н. Фигнер писала о том, что теория Нечаева «цель оправ дывает средства отталкивала нас, а убийство Иванова внушало ужас и отвра щение» (Фигнер В. Н. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1932, с. 91).

332

цем, не ручаюсь, может, и мог бы… во дни моей юности» (21, 129). Это признание исключительно важно не только как конста тация той общности — типологической или генетической, — которую Достоевский увидел в петрашевцах и нечаевцах. Мо жет быть, в гораздо большей степени это — предупреждение, пророческое предостережение об опасности, угрожающей луч шим из лучших, о разрушительной и прилипчивой болезни, мо гущей перерасти в эпидемию. «Чудовищное и отвратительное московское убийство Иванова, безо всякого сомнения, пред ставлено было убийцей Нечаевым своим жертвам «нечаевцам» как дело политическое и полезное для будущего «общего и ве ликого дела», — продолжал Достоевский. — Иначе понять не льзя, как несколько юношей (кто бы они ни были) могли согла ситься на такое мрачное преступление. Опять-таки в моем ро мане «Бесы» я попытался изобразить те многоразличные и раз нообразные мотивы, по которым даже чистейшие сердцем и простодушнейшие люди могут быть привлечены к совершению такого же чудовищного злодейства. Вот в том-то и ужас, что у нас можно сделать самый пакостный и мерзкий поступок, не будучи вовсе иногда мерзавцем!» И хотя признает Достоев ский, что это «не у нас одних, а на всем свете так, всегда и с на чала веков, во времена переходные, во времена потрясений в жизни людей, сомнений и отрицаний, скептицизма и шаткости в основных общественных убеждениях», все же он вынужден с горечью констатировать: «Но у нас это более чем где-нибудь возможно, и именно в наше время, и эта черта есть самая бо лезненная и грустная черта нашего теперешнего времени. В возможности считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть, немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, — вот в чем наша современная беда!» (21, 131). Совершенно очевидно: Достоевский предсказал появление революционеров совсем иного, чем Нечаев, склада, «чистейших сердцем и простодушнейших», но делавших «явную и бесспор ную мерзость». Предсказал их появление в самом ближайшем будущем, в своем «теперешнем времени». Предсказал людей «большого террора». 24 января 1878 года «тишина саратовских сел и тамбов ских деревень», а также разных других русских населенных пунктов, преимущественно городских, была нарушена. Выст рел В. Засулич в петербургского градоначальника Трепова стал сигналом к новому этапу движения — к иному качеству поведения, иным методам и способам борьбы. Уже в марте 1878 года на прокламациях, выпускавшихся по поводу совер-