Шок будущего

Силы, увлекающие нас к сверхиндустриализму, больше нельзя канализировать методами обанкротившейся индустриальной эпохи. В течение какого — то времени они могут продолжать работать в отсталых, медленно движущихся отраслях или сообществах. Но их неуместное применение в передовых отраслях, в университетах, в городах — там, где перемены идут быстро — может лишь интенсифицировать нестабильность, приводя ко все более и более диким шатаниям и кренам. Более того, по мере того как свидетельства провала накапливаются, появляются опасные политические, культурные и психологические течения. Например, одним из откликов на потерю контроля является внезапное изменение отношения к интеллигенции. Наука первой дала человеку ощущение господства над средой и, следовательно, над будущим. Сделав будущее созидаемым, а не незыблемым, она расшатала религии, которые проповедовали пассивность и мистицизм. Сегодня растущая очевидность того, что общество неподконтрольно, питает разочарование в науке. Вследствие этого мы становимся свидетелями яркого возрождения мистицизма. Внезапно входит в моду астрология. Дзэн, йога, спиритические сеансы и черная магия становятся популярными развлечениями. Культы формируются вокруг поиска дионисийского опыта, невербальной и предположительно нелинейной коммуникации. Нам говорят, что важнее «чувствовать», а не «думать», как будто между одним и другим существует противоречие. Экзистенциалистские оракулы присоединяются к католическим мистикам, юнгианским психоаналитикам и индийским гуру в превознесении мистического и эмоционального над научным и рациональным.

Неудивительно, что возвращение донаучных взглядов сопровождается огромной волной ностальгии в обществе. Антикварная мебель, афиши ушедшей эпохи, игры, основанные на памяти о вчерашних пустяках, возвращение Art Nouveau, распространение стилей Эдуардов, новое открытие таких исчезнувших знаменитостей поп — культуры, как Хэмфри Богарт или У. С. Филде, отражают психологическое влечение к более простому, менее буйному прошлому. Мощные машины причуд включились в работу, чтобы извлечь выгоду из этого голода. Бизнес на ностальгии становится переживающей бум индустрией.

Провал технократического планирования и последовавшее за ним ощущение потери контроля питает также философию «теперешности». Песни и рекламные объявления приветствуют появление «нынешнего поколения», и ученые — психиатры, рассуждающие о предполагаемых опасностях подавления, советуют нам не откладывать удовольствия. Поощряется действие и стремление к немедленному вознаграждению. «Мы больше ориентированы на настоящее, — говорит журналисту девочка — подросток после гигантского фестиваля рок — музыки в Вудстоке.

— Это вроде как делать то, что ты хочешь делать сейчас… Если остаешься где — нибудь очень долго, то начинаешь строить планы… Поэтому ты просто движешься»[344]. Стихийным образом личный эквивалент социальному отсутствию плана превратился в кардинальную психологическую добродетель.

Все это имеет свой политический аналог в возникновении странной коалиции правых и новых левых в поддержку того, что можно назвать только «болтающимся» подходом к будущему. Так, мы слышим усиливающиеся призывы к антипланированию или непланированию, иногда выражающиеся эвфемизмом «органичный рост». Среди некоторых радикалов это приобретает анархистскую окраску. Ненужным или неразумным считается не только составлять долгосрочные планы на будущее для организации или общества, которое они хотят низвергнуть, но иногда считается признаком дурного тона планировать следующие полтора часа собрания. Прославляется бесплановость.

Утверждая, что планирование навязывает будущему ценности, антипланировщики упускают из виду тот факт, что непланирование тоже это делает, часто с гораздо худшими последствиями. Разгневанные узким, экономоцентрическим характером технократического планирования, они признают негодным системный анализ, учет финансовых льгот и подобные методы, игнорируя то, что эти же самые инструменты при ином использовании можно было бы превратить в мощные техники для гуманизации будущего.

Когда критики заявляют, что технократическое планирование античеловечно, т. е. пренебрегает социальными, культурными и психологическими ценностями, очертя голову бросаясь максимизировать экономическую прибыль, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недальновидно и недемократично, они обычно правы. Когда они заявляют, что оно недейственно, они обычно правы.

Но когда они погружаются в иррациональность, поддерживают антинаучные взгляды, испытывают своего рода болезненную ностальгию и превозносят «теперешность», они не только неправы, но опасны. Их альтернативы индустриализму — предындустриализм, их альтернатива технократии — не пост-, а предтехнократия.

Ничто не может быть опаснее дезадаптивности. Какими бы ни были теоретические аргументы, в мире свободны жестокие силы. Хотим ли мы предотвратить шок будущего или контролировать численность населения, препятствовать загрязнению или ослабить гонку вооружений, мы не можем позволить, чтобы глобальные решения принимались невнимательно, неразумно, беспланово. Выпустить ситуацию из рук — значит совершить коллективное самоубийство.

Мы нуждаемся не в возвращении к иррационализму прошлого, не в пассивном принятии перемен, не в разочаровании и нигилизме. Мы нуждаемся в сильной новой стратегии. По причинам, которые станут ясными, я называю эту стратегию «социальным футуризмом». Я убежден, что вооруженные этой стратегией, мы можем выйти на новый уровень компетентности в управлении переменами. Мы можем изобрести более гуманную, более дальновидную и более демократичную форму планирования, чем любая существовавшая до сих пор. Короче говоря, мы можем стать выше технократии.

ГУМАНИЗАЦИЯ ПЛАНИРОВАНИЯ

Технократы страдают экономоцентризмом. За исключением военного времени и критических ситуаций, их исходной предпосылкой является то, что даже неэкономические проблемы можно решить экономическими средствами.

Социальный футуризм бросает вызов этому основному допущению управленцев, как марксистов, так и кейнсианцев. В свое историческое время, на своем историческом месте целеустремленная погоня индустриализма за материальным прогрессом хорошо послужила человечеству. Однако когда мы мчимся к сверхиндустриализму, возникает новый этос, в котором другие цели начинают приобретать паритет наряду с целями экономического благосостояния и даже вытеснять их. В личном смысле самоосуществление, социальная ответственность, гедонистический индивидуализм и множество других целей соперничают с голым стремлением к материальному успеху и часто затмевают его. Изобилие служит основой, от которой люди начинают стремиться к различным постэкономическим целям. В то же время в обществах, устремленных к сверхиндустриализму, экономические переменные — зарплаты, платежный баланс, производительность — становятся все более чувствительными к изменениям в неэкономической среде. Экономические проблемы многочисленны, но видное место начинает занимать целый спектр вопросов, имеющих только второстепенное экономическое значение. Расизм, борьба поколений, преступность, культурная автономия, насилие — у всего этого есть экономические параметры, однако ни одним из них нельзя эффективно заниматься, используя исключительно экономоцентрические меры.

Движение от материального производства к производству услуг, психологизация как товаров, так и услуг и в конечном счете сдвиг к экспериментальному производству — все эти факторы намного теснее связывают экономический сектор с неэкономическими силами. Предпочтения потребителей меняются в соответствии с быстрыми изменениями стилей жизни, так что приход и уход субкультур находит свое отражение в экономической неразберихе. Сверхиндустриальное производство требует от работников умения манипулировать символами — значит, то, что приходит им в головы, становится намного важнее, чем в прошлом, и намного больше зависит от культурных факторов.

344

Участница Вудстока пит. по: The New York Times», August 25, 1969.