Похищение

Я подхожу к доктору Реббард, держа руки в карманах.

– Зачем Делии фальсифицировать столь болезненные воспоминания?

– Потому что выгода компенсирует боль, – поясняет психиатр. – На этот крючок можно поймать присяжных, и те вынесут ее отцу оправдательный приговор.

– Подавление, если я не ошибаюсь, это выборочное устранение материалов, причиняющих боль, так?

– Да.

– И это бессознательный акт?

– Да.

– Тогда не могли бы вы объяснить механизм диссоциации?

Она кивает.

– Когда человек напутан или ему больно, восприятие существенно меняется. Внимание сосредотачивается на текущем моменте, на выживании. А когда внимание настолько сужено, чувства могут в значительной мере искажаться. Среди примеров можно привести снижение болевого порога, замедление времени и амнезию. Некоторые психиатры считают, что если устранить источник опасности, то воспоминания восстановятся, – добавляет она, – но я к их числу не принадлежу.

– И хотя вы лично в это не верите, диссоциативная амнезия – это все-таки признанное специалистами психическое состояние, не так ли?

– Да.

– Оно даже включено в «ДСМ-IV», библию психиатрической диагностики. – Я облокачиваюсь на стол и зачитываю вслух: – «Диссоциативную амнезию отличает невозможность воспроизвести важные личные данные, обычно травматического или стрессового характера, причем невозможность воспроизведения превосходит масштабы допустимой забывчивости». Это, кажется, вполне подходит к Делии Хопкинс.

– Вы правы.

Я продолжаю читать:

– «Обычно это проявляется в виде обнаруживаемой постфактум лакуны в истории жизни пациента». Опять-таки в яблочко!

– Судя по всему.

– «… в последние годы участились случаи диссоциативной амнезии, связанной с забытыми травмами, перенесенными в раннем детстве». – Я поднимаю глаза от книги. – В этом справочнике перечислены лишь те диагнозы, которые подтверждены многолетними клиническими наблюдениями и эмпирическими данными. Я не ошибаюсь?

– Нет.

– И он пользуется уважением в профессиональной среде?

– Да.

– Вы и сами прибегаете к его помощи, не так ли?

– Да, но в качестве аналитического инструмента, а не юридического. – Она смотрит на меня. – Мистер Тэлкотт, вы знаете, в каком году написана эта книга?

Я, холодея, заглядываю на обложку.

– В тысяча девятьсот девяносто третьем.

– Вот именно. До возникновения моды на подавленную память, которая привела к сотням ложных обвинений в растлении малолетних.

Ой-ой-ой…

– Доктор, скажите, а в чем различие между восстановленным воспоминанием и инициированным?

– Некоторые ученые считают, что память о травмах столь же аномальна, как и сами травмы, а потому, не имея стандартных ассоциативных связей, она задействуется реже и с большим трудом. Исходя из этого они допускают, что некоторые подробности, имеющие отношение к травмам, могут оживить и воспоминания о них.

– Значит, инициированные воспоминания нельзя просто вбить себе, так сказать, в голову. Они на самом деле существуют, просто ждут своего часа.

– Верно.

– Вы не могли бы привести пример?

– Человек может услышать выстрел – и внезапно вспомнить, как много лет назад его отца застрелили у него на глазах.

– Правда, этот сценарий ближе к тому, по которому Делия Хопкинс восстановила свою память?

Психиатр кивает.

– Возможно ли, доктор, что в нашем мозгу существует место, где воспоминания прячутся и готовятся к выходу, какие бы обстоятельства этот выход ни обусловили? Возможно ли, что восстановление памяти – это не процесс созидания, а процесс… поиска?

Это слово, конечно же, напоминает мне о Делии.

– Да, это возможно, мистер Тэлкотт.

Я делаю глубокий вдох.

– У меня все.

Прокурор снова встает.

– Если придерживаться логики мистера Тэлкотта, мисс Хопкинс вспомнила травматичные события своего детства под воздействием некоего стимула – скорее всего, дачи показаний. Тогда разумно будет предположить, что она среагировала бы схожим образом на схожие стимулы.

– Теоретически да, – соглашается доктор Реббард.

– Тогда почему она не вспомнила ничего о похищении? – Эмма делает паузу, в которую я вклиниваюсь с протестом. – У меня все.

Я снова подхожу к доктору Реббард.

– А что, если этот опыт не был травматичным?

– Я не вполне понимаю…

– Что, если Делию не испугало похищение? Что, если она сочла это избавлением от сексуальных домогательств? В таком случае, доктор Реббард, показания ее отца не помогли бы ей восстановить память.

На этот раз доктор Реббард широко улыбается мне.

– Полагаю, вы правы, – говорит она.

Эмма показывает мне фотографии своего сына, когда судья возвращается в зал с готовым постановлением.

– Вопрос заключается в том, можем ли мы забыть то, что случилось, – говорит Ноубл, – и вспомнить то, чего не было и в помине. Это, конечно, тема для ожесточенных дискуссии. Вне зависимости от того, какое решение приму я и что мы сообщим присяжным, в нашей ситуаций им будет довольно непросто отделить собственные переживания от обсуждаемых событий. – Он смотрит на Эмму. – Величайшей трагедией этого суда было бы поверить очередному обману из уст Эндрю Хопкинса. И в данных условиях доказательства не заслуживают приобщения к делу. – Потом он поворачивается ко мне. – Я принимаю здесь юридические решения, а не эмоциональные. Черт побери, я уверен, что мое решение тебя, сынок, ничуть не обрадует. Но помни: хотя я и вправе исключить из протокола все, что будет сказано в дальнейшем, я не могу вычеркнуть того, что уже сказано. Может, у вас в Нью-Гэмпшире судьи привыкли юлить, но у нас в Аризоне говорят как есть. И я скажу вам, мистер Тэлкотт, вот что: вы, наверное, считаете, что исход дела зависит от этих сведений, но я полагаю, что вы справитесь и без них.

Он встает и уходит, Эмма следует за ним. Я еще несколько минут сижу в пустом зале. Если бы все было по-старому, я бы сейчас поехал домой и признался Делии, что проиграл слушание. Я бы дословно процитировал ей судью Ноубла и попросил истолковать его слова. Мы бы раскладывали мою речь по полочкам, пока она не всплеснула бы руками и не воскликнула бы: «Это тупик!»

Но она, скорее всего, не придет домой сегодня вечером. И мы по-прежнему в тупике.

Эндрю

Делия входит в зал последней, дверь за ней запирают. В желтом платье с темными волосами, заколотыми на затылке, она похожа на высокий красивый подсолнух. Мне нужно столько всего ей сказать, но я жду подходящего момента. После суда у меня будет еще один повод извиниться перед ней.

Эрик встает и обращается к жюри.

– Дамы и господа, знаете ли вы, что такое любовь? – вопрошает он. – Любить не значит делать все, чего от тебя ждет любимый человек. Любить – значит делать то, чего он не ожидает. Любить – значит превышать ожидания. Это и следует вменить в вину Эндрю Хопкинсу. И в этом он бы безоговорочно признался. Прокурор будет обсуждать с вами вопросы послушания и выполнения законов. Она будет употреблять слова вроде «похищение». Но в данном случае никто никого не похищал, никто не применял силу. А что касается правил – вы сами знаете, что на каждое правило найдутся исключения. Чего вы, возможно, не знаете, так это того, что буква закона тоже далека от совершенства. – Эрик подходит к скамье присяжных. – Судья скажет вам следующее: если вы считаете, что Эндрю Хопкинс совершил все элементы преступления, и не сомневаетесь в этом, вам следует признать его виновным. Заметьте: вы не «должны», не «обязаны», нет – «вам следует». Почему же судья не приказывает вам? Потому что не может. Вы, присяжные, наделены последним правом карать и миловать.

– Протестую! – вспыхивает Эмма Вассерштайн. – Ваша честь, он говорит присяжным, что они могут аннулировать все обвинения, если им захочется! – возмущается она.