Похищение

Я задаю этот вопрос, потому что она, возможно, не знает себя, а я посвятил изучению этой женщины всю жизнь.

– А ты уверен, что хочешь, чтобы я об этом задумалась? – отвечает она и прижимается губами к моему телу.

Я даже не думал, что во мне может вскипеть такая волна: я льну к ней, я стремлюсь к ней, как кровь стремится по венам, я кричу, когда ее ногти вонзаются в мои бедра. Перевернувшись, подмяв ее под себя, я жду, пока она откроет глаза и поймет: это я. Я проскальзываю в ее бархатную глубину. Я поддерживаю ритм наших сердцебиений. Мы движемся согласованно, как будто всю жизнь были вместе. Впрочем, мы действительно были вместе всю жизнь.

Когда все заканчивается, луна сворачивается клубком на крыше машины, словно ленивая кошка. Делия дремлет в моих объятиях. Я же не позволяю себе уснуть – хватит с меня снов. Начинается моя жизнь, а ее – начинается заново.

Примерно через час она просыпается.

– Фиц, а мы раньше этого не делали?

Я недоверчиво смотрю на нее.

– Нет.

– Хорошо. Не думаю, что могла бы такое забыть, – говорит она, с улыбкой уткнувшись мне в шею.

И она засыпает, держа меня за руку. Бриллиантовое кольцо, подаренное Эриком, врезается в мою плоть, как терновый венец. И я понимаю, что готов пройти этот путь ради нее. Готов умереть. Готов воскреснуть.

Делия

Когда мы были детьми, никто не мог выиграть у Фица в «Скрэббл». Эрик сходил с ума, не в силах вынести мысль, что Фиц в чем-то его превзошел. Но Фиц обладал феноменальной памятью и не забывал ни единого слова, стоило хоть раз его прочесть. «Нет такого слова: анахорет», – спорил Эрик, но в словаре, разумеется, находилось определение: отшельник, пустынник.

Лично меня впечатляло, что двенадцатилетний подросток знал, что такое «пиксида». Но Эрик не привык быть на втором месте, а потому позвал на помощь меня.

Мы переходили от буквы к букве с тем необычайным усердием, с которым Эрик двигался к любой намеченной цели. Я составляла контрольные и гоняла его по ним, пока он обедал у нас дома.

– В любом случае, – говорил отец, – вы оба запросто сдадите выпускные экзамены.

Три недели спустя после начала наших занятий суббота выдалась дождливой.

– Эй, – как обычно, предложил Фиц, – а давайте-ка я обыграю вас в «Скрэббл».

– С чего ты решил, что сможешь нас обыграть? – поинтересовался Эрик, поглядывая на меня.

– Потому что я выигрывал уже пятьсот семьдесят тысяч раз!

Фиц сразу все понял. Как только Эрик выложил буквы Я-Р-Л и небрежно бросил, что так называли скандинавскую знать, глаза у Фица загорелись. Вся доска обросла словами вроде «лабрум», «капонир» и «гат». Наконец, когда счет почти сравнялся, Эрик выложил слово «вальгус». Фиц рассмеялся:

– Вот уж не думаю.

Эрик, сияя, протянул ему словарь и дождался, пока Фиц найдет нужную страницу. «Согнутый или искривленный внутрь – напр., вальгусная деформация».

Фиц покачал головой.

– Ладно, твоя взяла. Только я все равно победил. – И он разложил на трехочковых клетках слово «конгениальность», тем самым выйдя в лидеры.

– Что это значит? – спросила я.

– Это мы, – сказал он. – Проверь в словаре.

И я проверила. Мне нравилось это слово, оно было мягким и податливым, как подушка. Я думала, что оно значит «верность», «дружба», «ум» – все, что могло описать нашу троицу.

«Конгениальность, – прочла я в словаре, – сходство по духу, образу мыслей».

На следующее утро, пока Софи еще спит, я принимаю душ в номере Фица. Он входит, когда я причесываюсь, и без лишних слов забирает у меня гребень. Сначала он распутывает узелки в моих волосах, а потом проводит долгими, плавными мазками от макушки до самых кончиков. Взгляды наши встречаются в зеркале, но мы не говорим ни слова: боимся, что никакие слова не выдержат груза случившегося.

– Хочешь, поедем вместе? – предлагает он.

Я качаю головой, все еще привязанная к его руке тонкой прядью.

– Присмотри лучше за Софи.

Я сказала ему, что мне нужно поговорить с Эриком, только не уточнила, что по пути остановлюсь еще в одном месте.

Уже в машине я вспоминаю, с каким чувством засыпала вчера в объятиях Фица. Как бы мне ни хотелось списать это на причуду памяти, я знаю наверняка: это случилось.

И винить в этом запившего Эрика бесполезно.

Мы совершили ошибку, потому что я помолвлена с Эриком.

Но что, если ошибкой была эта помолвка?

Я познакомилась с ними обоими одновременно. Мы дружим уже долгие годы. Но как быть, если я запомнила эволюцию наших отношений неверно? Что, если мои воспоминания исказились во время воссоздания?

Что, если вчера ночью мы не ошиблись, а наконец поступили абсолютно правильно?

– Клянусь, – с жаром твердит моя мать, – Виктор никогда бы не сделал ничего подобного!

Мы сидим у нее на веранде под опрыскивателем, призванным побороть нечеловеческий зной. Но вода, едва брызнув из насадки, тут же испаряется. Я гляжу на это и вспоминаю первые годы своей жизни, которые исчезли, не успела я и взглянуть на них.

– Знаешь, – устало говорю я, – я уже не понимаю, кому верить.

– Может быть, самой себе? – Она качает головой. – Тебе не приходило в голову, что ты не помнишь этого просто потому, что этого не было? Я знаю, что в твоих глазах я не самый надежный человек, но пойми, Делил… Твоего отца здесь не было. Ты ходила за Виктором как привязанная, помогала ему сажать растения. Ты ведь не стала бы вести себя так с человеком, который тебя обижает? – Она вздыхает. – Может, твоему отцу просто померещилось. Может, ты однажды сказала при нем что-то неоднозначное. Но может быть и такое, что он попросту ревновал тебя к другому мужчине и боялся, что ты нашла ему замену.

Я внезапно осознаю, что все люди – лжецы. Воспоминания, они как натюрморты, написанные десятью разными подмастерьями одного художника: кто-то благоволил голубой гамме, кому-то нравился красный; какие-то фрагменты резки, как у Пикассо, какие-то насыщенны, как у Рембрандта; что-то окажется на первом плане, что-то – на фоне. Воспоминания – в глазах смотрящего, а два взгляда на одну вещь никогда не совпадут.

В этот момент мне очень хочется быть рядом с Софи. Я хочу, чтобы мы разулись и побегали по красному песку, хочу повисеть с ней на турнике вниз головою. Хочу послушать анекдоты, которые она сама сочиняет, никогда не утруждая себя последней, ключевой репликой; хочу почувствовать, как она жмется ко мне, когда мы приближаемся к пешеходному переходу. Я хочу создавать новые воспоминания, а не искать старые.

– Мне надо домой, – обрываю я ее.

Мама встает проводить меня, но я говорю, что не стоит. Она замирает в нерешительности, но потом все же чмокает меня в щеку на прощание. Я не чувствую между нами никакой связи.

Я выхожу через боковую калитку и иду по гравийной дорожке к своему автомобилю. В этот момент к дому подъезжает грузовик. Из кабины выходит Виктор. Мы растерянно смотрим друг на друга.

– Делия, – говорит он, – я ничего не делал!

Я молчу.

– Погоди! – Он срывает бейсболку и прижимает ее к груди, – я никогда бы не причинил тебе вреда! – заверяет он. – У Элизы больше не могло быть детей, я это знал и благодарил Господа за то, что она успела родить тебя. Я надеялся стать тебе отцом. Я понимаю, ты этого не помнишь, зато я помню превосходно.

Он смотрит на меня серьезными темными глазами, губы у него подрагивают. Он убежден в своей правоте. Я представляю, как бегала за ним и разбрасывала мелкие белые камешки у корней кактусов. В голове откуда ни возьмись всплывают испанские названия растений и животных: el pito, el mapache, el cardo, la garra del Diablo – дятел, енот, чертополох, дьявольский коготь.

– Ты была мне как родная дочь, grilla, – нарушает он затянувшуюся паузу. – И я любил тебя исключительно отцовской любовью.

Grilla…

Я смотрю, как он сажает лимонное дерево. Мне надоело танцевать вокруг него. Я хочу уже делать лимонад! «Долго еще?» – спрашиваю я. «Довольно долго», – отвечает он. Я сажусь и начинаю ждать. Я подожду. Он подходит и берет меня за руку. «Идем, grilla, – говорит он. – Ждать нам долго, давай чем-нибудь перекусим». Он усаживает меня к себе на плечи, поправляет, чтобы мне было удобнее. Его руки, как бабочки, порхают у меня между бедер.