Похищение

– Что вы имеете в виду?

– Вся его одежда пропала. Не просто запасная смена, а вообще весь гардероб. Я не нашла там и важных для него вещей: учебников, фотографии родителей, бейсбольного мяча, который он еще в детстве поймал на матче «Доджерз». – Мама поднимает взгляд на Эмму. – Тогда я вызвала полицию.

– И какие действия предприняли они?

– Установили посты на дорогах, поехали к границе с Мексикой, показали фотографию Бетани в новостях. Попросили меня дать пресс-конференцию, обратиться за помощью к общественности. Всюду были расклеены объявления, открылись горячие линии…

– Вам отвечали?

– Сотни людей. Но ни один не смог помочь мне.

Эмма Вассерштайн снова обращается к моей матери:

– Миссис Васкез, когда вы последний раз видели дочь перед похищением?

– Утром восемнадцатого июня. Чарли должен был вернуть ее девятнадцатого, в День отца.

– И как долго вам пришлось ждать новой встречи с дочерью? Взгляд ее безошибочно находит мой.

– Двадцать восемь лет.

– Как вы себя чувствовали все это время?

– Я была убита. Какая-то часть меня отказывалась верить, что я больше никогда ее не увижу. – Мама с трудом подбирает слова: – Но какая-то часть меня подозревала, что это наказание за мои проступки.

– Наказание за проступки? Какие же?

Голос ее превращается в изрытую колдобинами проселочную дорогу.

– Мамы красивых маленьких девочек не должны забывать отвести их в школу с рулоном туалетной бумаги для уроков труда. Они должны знать много веселых песен и ждать своих дочек с пластырем наготове еще до того, как те упадут с трехколесного велосипеда. Но Бетани досталась я. – Она шумно вздыхает. – Я была совсем молода и… я многое забывала… и злилась на себя… и потому пила по чуть-чуть, чтобы не чувствовать себя такой виноватой. Но это «по чуть-чуть» вскоре превратилось в шесть стаканов, потом – в семь, потом – в целую бутылку, и я уже пропускала рождественский концерт в школе или засыпала, вместо того чтобы готовить обед… И мне от этого становилось настолько гадко на душе, что приходилось пить еще – чтобы забыть о допущенных промахах.

– Вы пили дома, при дочери?

Мать кивает.

– Я пила, когда мне было грустно. Пила, когда мне было нормально, чтобы ненароком не загрустить. Ведь я была уверена, что это единственный аспект моей жизни, который я контролирую. Конечно, ничего я не контролировала… Но когда отключаешься, подобные различия теряют смысл.

– Эти возлияния сказывались на ваших отношениях с дочерью?

– Мне хочется верить, что она знала, как сильно я ее люблю. Я помню ее только счастливой.

– Миссис Васкез, вы алкоголичка?

– Да. – Мать смотрит присяжным в глаза. – Да, и всегда ею буду. Но последние двадцать пять лет я не пью.

Мама Эрика порой уезжала на несколько недель. Он говорил, что она навещает сестру, но позже я узнала, что никакой сестры у нее нет. Однажды, когда мы были еще совсем маленькими, он признался, что без нее ему лучше. Я подумала, что он сошел с ума. Как ребенок, уверенный, что его мать мертва, я бы предпочла самую несовершенную, лишь бы живую.

И ни с того ни с сего я вдруг вспоминаю, что мама оставила меня первой.

Обернувшись, я вижу, что Фиц о чем-то перешептывается с сидящим позади меня мужчиной. Судя по всему, он просит поменяться с ним местами. Когда он извлекает из кошелька двадцатидолларовую купюру, мужчина наконец встает.

– Успокойся! – говорит Фиц и сжимает мою руку в своей.

Эрик начинает перекрестный допрос. Интересно, кого он видит, когда смотрит на мою мать. Меня? Или свою мать?

– Миссис Васкез, вы сказали, что помните Делию исключительно счастливой.

Я понимаю, что он называет меня Делией, чтобы напомнить всем присутствующим, кто я есть на самом деле.

– Да.

– Но вы же не все помните из тех времен, верно?

– Я хотела бы помнить больше. Мне не посчастливилось видеть, как она растет.

– В младенчестве вы ей тоже не уделяли особого внимания, – парирует Эрик. – Правда ли, что в семьдесят втором году вас арестовали за вождение в нетрезвом виде?

– Протестую, Ваша честь! – выкрикивает Эмма.

Они с Эриком подходят к судье, но микрофон улавливает лишь обрывки их беседы.

– Ваша честь, этот арест уже покрылся морщинами от старости! Он был сделан еще до рождения Бетани Мэтьюс и потому не имеет никакого отношения к делу.

– Руководствуясь статьей шестьсот девятой, я подвергаю сомнению надежность свидетеля ввиду имевшего место ранее судебного преследования. И если подойти к вопросу с формальной точки зрения, Ваша честь, Бетани Мэтьюс, будучи двухмесячным зародышем, присутствовала-таки при совершении правонарушения.

– Мистер Тэлкотт, надеюсь, вы не рассчитываете начать здесь дебаты о правах нерожденных детей? – сурово интересуется Ноубл. – Протест принят. Дамы и господа присяжные заседатели, прошу вас не принимать к сведению все, что вы только что услышали.

Но от всякого камня, брошенного в воду, расходятся круги. И продолжают расходиться, когда камень ушел на дно. Бывали ли еще случаи, когда мама водила машину в нетрезвом виде и брала меня с собой? Не всегда же ее ловила полиция…

– Миссис Васкез, – продолжает Эрик, – однажды, когда вы были с дочерью дома вдвоем, ее ужалил скорпион, не так ли?

– Да.

– Вы не могли бы рассказать нам, как это произошло?

– Ей было года три. Она полезла рукой в почтовый ящик, а там сидел скорпион.

– Вы попросили трехлетнюю дочь забрать почту?

– Я не просила, она сама решила это сделать.

– Возможно, вы не просили ее, потому что лежали без сознания, перебрав с выпивкой.

– Я, если честно, не помню…

– Да? Тогда позвольте освежить вам память. Мне можно подойти к свидетелю? – Он отдает маме папку с пометкой «Улика А, обвиняемый». – Вы узнаете этот документ, миссис Васкез?

– Это медицинская карточка из больницы Скоттсдейла. Эрик указывает вниз страницы.

– Вы не могли бы прочесть это предложение вслух? Для присяжных.

Она кусает губы.

– Мать явилась в состоянии алкогольного опьянения.

– Эти записи ведут люди с медицинским образованием, – напоминает Эрик. – Как вам кажется, они вправе определять, кто пьян, а кто нет?

– В тот вечер никто у меня анализов не брал, – отвечает мама. – Они должны были лечить Бетани, и все.

– Большая удача – учитывая, что, когда ее доставили в больницу, она уже не дышала.

– Ее организм очень резко среагировал на яд.

– Настолько «резко», что она провела четыре с половиной часа в реанимации?

– Да.

– Настолько «резко», что ей понадобилась трахеотомия, чтобы возобновить дыхательный процесс?

– Да.

– Настолько «резко», что три следующих дня она провела в больничной палате, причем врачи постоянно говорили вам, что она может и не выжить?

Голова мамы опускается все ниже.

– Да.

– Вы пили в тот вечер, когда Делил должна была вернуться от отца?

– Да.

– В котором часу вы начали?

– Не помню.

– Вы уже тогда жили с Виктором?

– Да, но его дома не было. Он, по-моему, был на работе.

– И во сколько вы его ожидали домой?

– Это было очень давно…

– Но вы хотя бы помните, до или после вашей дочери он должен был вернуться?

– После. Он работал во вторую смену.

– Вы продолжали пить после полудня, до самого вечера?

– Я… думаю, да.

– Вы лишились чувств?

– Мистер Тэлкотт, – сухо говорит моя мать, – я понимаю, каков ваш расчет. И я первая признаю, что была далеко не святой. Но вот вы… вы можете не кривя душой сказать, что ни разу в жизни не совершали ошибок?

Эрик заметно напрягается.

– Миссис Васкез, вопросы здесь задаю я.

– Да, я, наверное, не была идеальной матерью, но я любила свою дочь. Наверное, я вела себя безответственно, но я училась на своих ошибках. Нельзя было наказывать меня двадцативосьмилетней разлукой. Этого никто не заслуживает.