Страница 6 из 12
— Связниками возьму, — ответил Павел. — И для них лучше будет, и мне с ними спокойней. Свои люди.
— Вот их — правильно, — одобрил Махтуров с облегчением. — Ребята надежные, не подведут. Да и поостерегутся около тебя дурью маяться, особенно Туманенок Без царя в голове парень, куда ветер дунет, туда и клонится. Замечаю, со шпаной якшаться стал.
— А на взвод, по-твоему, кого ставить?
— Ставь Маштакова. И боевой опыт имеет, и с характером мужик, твердый. Отношения с людьми выстраивать умеет.
Про себя Павел тоже в пользу Маштакова склонялся. С Богдановым и Тумановым проще. Приказал личные вещи из взвода забрать и переселяться в командирский блиндаж Оба назначены связными командира роты.
Махтуров ушел вместе с ними.
И только когда следом появился Тимчук, стал расставлять на столе обеденные котелки, Павла догнала поздняя мысль: надо было придержать Николая, покормить обедом. Штабная кухня не чета ротной, солдатской. Суп гороховый, наваристый, с мясом. На второе — гречневая каша с тушенкой. Чай тоже, как у комбата, натуральный, не разбавленный. Целый кофейник. И пачка американских сигарет в придачу.
«Вот дурак так дурак! Идиот!» — в сердцах корил себя Павел. И неприятный осадок, сохранявшийся от размолвки с Махтуровым, подпитанный промахом с обедом, еще долго преследовал его и не давал покоя.
Сразу после обеда послал Тимчука за взводными, приказав вызвать из второго взвода штрафника Маштакова. Готовясь к встрече с подчиненными, перебрал в памяти все, что ему было о них известно.
Самая примечательная и неоднозначная фигура — это, несомненно, командир первого взвода Яков Сахно. Бывший хозяйственный старшина, служивший до осуждения трибуналом на продовольственном складе батальона авиаобслуживания, по слухам — большой любитель «клубнички» и скабрезных анекдотов. Единственный из взводных, кто не имел в прошлом ни офицерского звания, ни боевого опыта. Факт сам по себе примечательный. В штрафной батальон угодил за темные делишки, на которые подвигло его пагубное неуемное пристрастие к женскому полу.
На тыловой аэродром где-то под Куйбышевом ни бомбы, ни снаряды не падали, должностные обязанности тоже особо не обременяли. Зато в заначке у оборотистого и любвеобильного старшины в результате ловкости рук и пытливости ума постоянно оседал и наплавлялся некий продуктовый, колбасно-масляный наварец, не говоря уже о спиртовом.
И зачастил Яша пропащими ночами в окрестное село, по домам солдатских молодаек и вдовушек, ублажая товарок щедростью души и подношений. А вослед скоромью греховной, разгульной масленицы не замедлил грянуть и Великий пост; определенный ему трибуналом сроком на восемь лет с отправкой в штрафной батальон.
Не потерялся Сахно и в штрафном батальоне. Даже в первом для себя бою, когда редко кому из новичков, не нюхавших пороха, удается сохранить выдержку и способность к рассудительным, применительным к обстановке действиям, Сахно, надо отдать ему должное, выделился именно этими качествами, был наравне с бывалыми обстрелянными бойцами, прошедшими укрепляющий курс окопной противостраховой иммунизации.
Павел не был настолько близок с Сахно, чтобы судить о нем с достоверностью. Напрямую они почти не общались, так урывками, на бегу. Встречаясь у командира роты на совместных докладах и планерках, держались ровно, приязненно, как равный с равным по должности, но и только. Не то чтобы сторонились друг друга, но и других, более тесных отношений, сверх обусловленных должностным положением, не искали. А если случалось иногда возвращаться от ротного вдвоем, отделывались пустяковым словесным обменом, где и слова, и содержание затрагиваемых тем имели лишь ту потребность и значимость, что создавали видимость интереса при его подлинном отсутствии.
Павел затруднялся сказать, чем определялся выбор Ульянцева, предпочевшего тылового старшину нескольким кадровым офицерам, имевшимся в его распоряжении, но не мог отделаться от интуитивной, подсознательной предубежденности, настраивавшей его против сближения с Сахно. Беззастенчивая, грубая мужская нечистоплотность и непорядочность — качества, которые, как уродливая патология, всегда вызывали у Павла гадливое, отвратное чувство, исключали их обладателей из числа близкого окружения Колычева.
Вообще Сахно представлялся его воображению фигурой не явной и не простой, не подвластной беглому прочтению. Он относился к типичным представителям той немногочисленной, но представительной прослойки штрафников, своеобразной ее элиты, которая существовала внутри штрафной диаспоры и была примечательна тем, что, как и Шведов, не казнилась своей виной, не комплексовала и не делала из случившегося трагедии вселенского масштаба.
Трибунал и отправка в штрафной батальон, хоть и обрекали на бесчестье и незавидную судьбу подконвойного солдата-смертника, все же не стали для них ни позорным столбом, ни лобным местом, как для многих других собратьев по несчастью, кто попал в заключение по злому умыслу или роковой случайности и ни при каких условиях не помышлял для себя ни подобных обстоятельств, ни подобной участи. По крайней мере каких-либо заметных признаков, которые бы указывали на душевное нездоровье, в Сахно не наблюдались.
Напротив, все в нем, начиная с ладно скроенной, молодцеватой фигуры, сохраняющей, несмотря на бэушное облачение, щеголеватую осанистость, и кончая манерой держаться и говорить, уснащая речь грубыми циничными присказками и откровениями по части плотских бабских утех и слабостей, — все в нем говорило за то, что пребывает Сахно в относительном здравии и согласии с внутренним миром.
Добавлял подозрительности и неприязни его «ординарец»-уголовник Веселов по кличке Сюксяй. С одной стороны, профессиональный вор-карманник, а значит, не последний человек в воровской иерархии, но с другой — рецидивная братия Сюксяя почему-то должным почтением не жаловала и за своего как бы не принимала. То ли воровских заслуг карманнику не хватало, то ли черту какую, по их понятиям запретную, переступил, но стороны враждовали, и Сюксяй держался от хевры на расстоянии. Павел знал, случались разборки, в которых Сюксяя умывали кровью. Но даже битый, отвергаемый своими уголовник вызывал у него ничуть не меньшую антипатию, чем все остальные.
Командир третьего взвода бывший лейтенант Егор Грохотов — кадровый, как и Колычев, офицер. Крупный, рослый, по-мужичьи тяжелый и медлительный таежник, черный, носатый, с лохматыми, клочьями нависающими на глаза бровями и насупленным исподлобным, нелюдимым взглядом.
Избегающий общения, староверческих, отшельнических кровей, кому в довершение природная суровость и рано подступавшая житейская пожухлость придают годов и заматерелости, он и внешне, в свои неполные тридцать лет, выглядел ровесником скорее Балтуса, чем Колычева.
Осужден по приказу 227 как трус, проявивший нестойкость в бою и не выполнивший поставленную командованием боевую задачу.
Во время отступления на дальних подступах к Сталинграду сдал немцам невзорванным порученный его охране железнодорожный мост.
Обвинение в трусости и предательстве не признавал. Он, рассказывал, два часа держался с семнадцатью бойцами против роты фашистов и мост бы взорвал, но немцы накрыли позиции обороняющихся таким плотным минометным огнем, что бикфордов шнур оказался перебитым в нескольких местах и сделать что-либо он уже не смог.
Так или не совсем так развивались события на самом деле, но в штрафном батальоне Грохотов труса не праздновал. В критический момент, когда немецкие танки уже утюжили окопы штрафников, собрал вокруг себя остатки взвода, организовал круговую оборону. Израсходовав патроны, отбивались одними фанатами, но спину врагам не показали. В командование взводом вступил там же, на передовой, на исходе боевых действий.
Командир четвертого взвода — лейтенант-кавалерист Семен Ведищев. Верткий, бахвалистый терский казачок принявший взвод уже по выходе батальона на переформировку. Между собой штрафники зовут его Чеченцем, реже — бывшим в четвертой степени. Почему Чеченцем — в общем-то понятно. Ну а бывшим в четвертой степени он сам себя нарек, представившись при знакомстве: «Бывший студент, бывший кавалерист, бывший командир взвода конной разведки и бывший муж собственной жены Семен Ведищев, образца 1917 года. Честь имею!»