Страница 19 из 109
Чижов ушел в лес, взяв с собой описание мотора и управления им.
Все заново прочитал и сравнил все проведенные регулировки на самолете и моторе. Переживая мучительно случившееся, он в то же время не мог найти и своей вины. «Ведь я не один искал причину. Не могут же все ошибаться. Мне необходимо докопаться до истины, иначе службы больше не будет. Отдадут под суд и правильно сделают… А если виноват не я и не техника?…»
От этой мысли ему сделалось нехорошо, стыдно. Но, появившись, она уже не захотела пропасть, а заставила его вновь вернуться к инструкциям. Рассматривая схему управления мотором, Чижов как-то по-новому посмотрел на то, что включение магнето и выключение зажигания сделано параллельно как из кабины летчика, так и из кабины штурмана. Ведь обычно во второй кабине переключатель стоит на положении «1+2», а мотор запускается и выключается из первой кабины летчиком. Он испугался своей мысли, но решил ее додумать: «А что, если в момент взлета штурман будет переключать или выключать магнето, то мотор будет барахлить или совсем остановится. Мы же все проверили, все заменили. Полная исправность была и есть, а мотор все равно на взлете обрезает. Ну, а как об этом сказать? Ведь это значит обвинить штурмана. Но кто-то виноват? Летчик этого сделать не может. Он управляет самолетом, и у него есть другие возможности уклониться от вылета, если он этого захочет или струсит».
Чижов быстро собрал книги и бегом бросился на аэродром к своему самолету. У самолета стояли инженер полка, инженер и командир эскадрильи, Бенов и Гарифов. Видимо, обсуждали обстановку и решали, что делать дальше. Опальный техник перешел с бега на шаг, подошел к группе и попросил у командира разрешения поговорить с инженером полка. Отошли в сторону, и он начал докладывать о своем предположении. Когда инженер понял, о чем идет речь, то у него от возмущения и удивления брови поползли вверх и над переносицей соединились в два вопроса, от чего лицо приняло грозно-недоуменное выражение.
— Чижов, ты понимаешь, что говоришь?
— Товарищ инженер, другого быть не может. Если я ошибаюсь, судите меня!
— Ну, ты мне условия не ставь. Разберемся! Горохов, подойди-ка к нам. Разговор есть.
Горохов подошел.
— Командир, вот Чижов докладывает, что причина может быть в переключателе магнето второй кабины. Надо попробовать на земле. Если характер отказа при манипуляциях будет похож, то мотор исправен и причина практически будет найдена. А с Гарифовым тогда уже будем решать вопрос отдельно.
— Может, и не в штурмане дело, а в проводке. Не торопись валить на человека… Ты, Чижов, побудь в сторонке, а мы пойдем к самолету.
Гарифов куда-то отошел, и комэск послал Бенова его найти. Когда остались вчетвером, старший инженер полка рассказал о возникшем подозрении: «Давайте сделаем так. Я буду пробовать мотор, а вы во второй кабине поработаете переключателем магнето. Эксперимент проведем на полных оборотах. Он все и покажет». Старший согласился, и проба началась. Когда мотор был выведен на полные обороты, инженер по команде начал переключать магнето. Мотор начал стрелять, хлопать дымом и заглох. Все получилось точно, как в сорвавшихся взлетах.
Сняли бомбы, и Горохов с инженером в штурманской кабине порулили на взлет. Взлетели и походили в воздухе минут пятнадцать. Сели. Вновь взлетели и сели. Мотор работал безукоризненно.
Решили идти к командиру полка вместе с экипажем командира звена, но Гарифов исчез. Пришлось докладывать без штурмана.
Исчезновение было признанием вины. Но от этого Горохову и Наконечному было не легче. В полку был найден трус, но мог появиться и дезертир.
Возмущение переплеталось с поисками ответа.
Бенов ничего плохого о своем штурмане сказать не мог. Когда же его заставили еще раз проанализировать все полеты на боевые задания, то он и для себя впервые отметил, что в последних полетах Гарифов очень нервничал и срывался на крик, особенно при атаках группы истребителями. В одном из полетов из-за длинных очередей поплавил пулемет, и их выручили своим огнем соседи. Тогда их самолет сильно побили и зенитки, и истребители.
Чумаков предложил командиру сегодня же, независимо от того, найдется или нет Тарифов, собрать открытое полковое партийное собрание, на котором с коммунистами разобрать случившееся. Определили порядок: информацию делает партком, слушают Гарифова, выступления и заключение командира полка. Договорились, несмотря на тяжесть и позор случившегося, не сгущать краски. Мера наказания самая серьезная — исключение из партии. Под суд не отдавать, старшим пока не докладывать.
Стемнело.
Все коммунисты и комсомольцы полка собрались у штабной палатки на собрание.
Нашелся и Гарифов. Он сам под вечер пришел из леса и теперь, потупив взор, молча сидел среди всех, но особняком.
Секретарь парткома полка капитан Шамалов, невысокого роста полнеющий брюнет лет около сорока, открыл собрание:
— Товарищи! Со времени последнего полкового собрания прошел почти месяц. За это время произошло много событий. Наш полк уже перебазировался на второй военный аэродром. Партийная организация полка понесла в боях большие потери. Но одновременно пополнила свои ряды и новыми членами. Это преданные идеям Ленина, социализму и своей Советской Родине люди. Можно было бы всех перечислить, кого здесь сегодня нет с нами, кто ранен или погиб. Мы все очевидцы того, что не все сбитые погибают. Сидящие здесь некоторые коммунисты уже были в таких переделках. Поэтому нельзя считать, что все, кого сбили, погибли. Мы надеемся, что многие из них живы и будут скоро снова в боевом строю, вместе с нами. Мы можем с достоверностью считать погибшими только тех, кого мы сами похоронили, или тех, о ком нам официально сообщили. Поэтому будем терпеливо ждать и разыскивать всех не вернувшихся из боевого полета… Товарищи! Я прошу вас почтить память погибших товарищей, наших боевых друзей, коммунистов и комсомольцев, беспартийных советских людей вставанием. — Все встали. В наступившей тишине был слышен чей-то разговор на другом конце аэродрома.
— Прошу садиться! На повестке дня один вопрос: «О недостойном поведении коммуниста товарища Гарифова». В полку за все дни боев впервые произошел позорнейший случай: старший лейтенант Гарифов проявил трусость, в течение двух дней имитировал неисправность мотора на самолете. В результате его действий экипаж сорвал выполнение пяти боевых полетов. На головы наших врагов мы сбросили на три тонны меньше бомб. Инженеры и техники без сна работали у самолета двое суток, отыскивали мнимую неисправность. Такова суть дела. Я предлагаю заслушать товарища Гарифова, чтобы потом уже решать, что нам дальше делать.
Слова тяжело били Гарифова, больно сотрясали сердце. Он не очень понимал их смысл, ощущая только волнами накатывающиеся на него чувства стыда и вины. Эти ощущения наполнили его всего, и от этого ему стало жарко, тело покрылось противным липким потом.
Поняв, что ему надо отвечать, Гарифов встал. И хотя было уже темно, он не нашел в себе сил посмотреть на собравшихся. Взгляд его то опускался к своим ногам, то скользил выше сидящих, устремляясь куда-то вверх и вдаль.
В голове сумбур: обрывки мыслей, мешаясь, толкали друг друга, и он никак не мог остановить их, сосредоточить себя на чем-то определенном, хотя, в общем-то, улавливал главное: виноват — отвечай, виноват — отвечай. Из глубины стал выплывать страх наказания и опять: «отвечай, отвечай».
Собрание ждало.
Шамалов вновь напомнил штурману, что коммунисты ждут ответа на поставленный вопрос.
Наконец Гарифов выдавил из себя:
— Виноват. Страх задавил. Нет мне оправдания.
И вновь замолчал.
Все попытки заставить его разговаривать, отвечать на вопросы ни к чему не привели. Обстановка на собрании накалилась. Начался шум и разговоры между собой.
Слово попросил Наконечный. И это как-то успокоило людей.
— Товарищи! Мы вправе обвинять товарища Гарифова в трусости и преступлении. Но мы должны учесть, что он совершил уже два десятка боевых вылетов. Это не так просто пережить, когда каждый день убитые и раненые, каждый день огонь и кровь, каждый день человек смотрит в глаза смерти. Мне думается, что этот уже обстрелянный штурман, прежде всего, уставший человек. Он правильно сказал, что его страх задавил. А страх — это нервы. Кто из нас с радостью и песней летит в бой? Никто. Мы идем в бой по необходимости. Нас ведет в бой любовь к своей земле, к своим детям, к своей Родине, к партии. Нас ведет в бой ненависть к врагу. Мы идем в бой, как на тяжелую и опасную, но необходимую работу, во имя нашей свободы, во имя нужной нам победы над врагом. Мы должны строго взыскать с Гарифова по всем статьям. Война требует от нас максимального натяжения, а у Гарифова, на поверку, нервишки оказались слабоваты. Как сказал наш врач Иван Ефимович — это трусость нервной усталости. Но трусость есть трусость. Война уже много жизней отняла, много судеб вывернула наизнанку, но земля не дрогнула, она стоит, как стояла века. Действия Гарифова несовместимы с поведением бойца на войне и требуют сурового наказания.