Морис

— Какая еще работа?

— Будем искать.

— Искать и голодать.

— Нет. Денег хватит, чтобы продержаться, пока не найдем. Я не дурак, ты тоже. Мы не станем голодать. Я много об этом думал ночью, когда ты спал.

Наступила пауза. Алек заговорил более вежливо:

— Не будет никакой работы, Морис. Только пропадем оба, неужели не ясно? Да ты и сам понимаешь.

— Не понимаю. Может, да. А может, нет. «Классы». Не понимаю. Зато я знаю, что мы будем делать сегодня. Уберемся отсюда, хорошенько позавтракаем и поедем в Пендж или куда захочешь, увидимся с этим твоим Фредом. Ты скажешь ему, что передумал насчет эмиграции и что вместо этого решил работать с мистером Холлом. Я пойду с тобой. Мне плевать. Я готов встретиться с кем угодно, готов на все. Если они догадаются, пускай. С меня довольно. Скажешь Фреду, чтобы он сдал твой билет. Я заплачу, и это станет нашим первым шагом к свободе. Затем мы сделаем еще одну вещь. Это рискованно, а что не рискованно? Но мы живем один раз на свете.

Алек цинично рассмеялся и продолжал одеваться. Его манеры напоминали вчерашние, хотя он не пытался шантажировать.

— Ты говоришь как человек, которому никогда не приходилось зарабатывать на кусок хлеба, — сказал он. — Заманиваешь меня словами «Я тебя люблю» и все такое, а потом предлагаешь отказаться от карьеры. Ты хоть понимаешь, что в Аргентине меня ждет конкретное дело? Такое же, как у тебя здесь. Жалко, что «Норманния» отходит уже в субботу, но факт остается фактом, мне накупили одежды, есть билет, и Фред с женой ждут меня.

Сквозь похвальбу Морис различал печаль, но что толку теперь было в его проницательности? Никакая проницательность не задержала бы отплытие «Норманнии». Он проиграл. Ему оставалось страдание, которое для Алека могло закончиться очень скоро: когда тот обретет новую жизнь, он забудет свою эскападу с неким джентльменом и своевременно женится. Практичный юноша из рабочего класса, он уже втиснул свое красивое тело в ужасный голубой костюм, из которого выглядывало лишь пунцовое лицо и коричневые руки. Он прилизал ладонью волосы.

— Ну, я пошел, — сказал он и, словно этого было мало, добавил: — Зря мы вообще встречались, если ты такое удумал.

— Тоже верно, — вымолвил Морис, отвернувшись от Алека, когда тот отпирал дверь.

— Ты ведь заплатил за эту комнату вперед? Значит, меня не остановят на лестнице? Не хочу, чтобы напоследок были какие-то неприятности.

— И это тоже верно.

Морис услышал, как хлопнула дверь. Он остался один. Ждал, что любимый вернется. Неизбежное ожидание. Затем его взгляд стал страдальческим. Он знал по опыту, что ожидает его впереди. Вскоре он овладел собой. Встал и вышел, сделал несколько телефонных звонков, объяснился с кем надо, успокоил мать, извинился за вчерашнее отсутствие, побрился, постригся и, как обычно, явился в контору. Его ждала масса работы. Ничего не изменилось в его жизни. Ничего в ней не осталось. Он вернулся к своему одиночеству, как это было до Клайва, как это было после Клайва и как это отныне будет всегда. Его надежды обречены, но не это печальней всего: он видел, что надежды Алека тоже обречены. В чем-то они были как одно существо. Обречена любовь. Любовь — это эмоция, при помощи которой время от времени можно получать удовольствие. Она не способна делать дело.

XLV

Когда наступила суббота, он отправился в Саутгемптон — посмотреть, как отходит «Норманния».

Это было фантастическое решение, бесполезное, недостойное, рискованное, и у него не было ни малейших намерений ехать туда, когда он выходил из дому. Но когда он добрался до Лондона, голод, терзавший его по ночам, стал явственным и потребовал жертвы. Он забыл обо всем, кроме лица и тела Алека, и решился на крайние меры, чтобы увидеть их. Он не хотел ни говорить с любовником, ни слышать его голос, ни дотронуться до него, все это осталось в прошлом, — лишь возвратить его образ, прежде чем тот навсегда исчезнет. Бедный, несчастный Алек! Кто мог его обвинить, разве он сам поступил бы иначе? Но увы, несчастье затронуло их обоих.

Он ступил на корабль точно во сне и очнулся, чтобы испытать новое разочарование: Алека нигде не было видно, стюарды хлопотали и не сразу смогли проводить его к мистеру Скаддеру, несимпатичному мужчине средних лет, торговцу, хаму — брату Фреду. С ним был бородач постарше, вероятно, мясник из Осмингтона. Главной прелестью Алека являлся свежий цвет, что волнами бился об утес его волос. Фред лицом походил на брата, но был рыжеват и смахивал на лисицу, а, вместо ласкового загара, кожа его лоснилась. Фред был о себе весьма высокого мнения, как и Алек, но его самомнение относилось к тому сорту, что проистекает из коммерческих успехов и презирает физический труд. Ему не нравилось, что брата угораздило вырасти таким неотесанным, и он думал, что мистер Холл, о котором он впервые услышал, находится здесь по линии опеки. Это придало ему наглости.

— Лекки пока нет на борту, но его вещи здесь, — сообщил он. — Хотите взглянуть на чемодан?

Отец сказал:

— Времени еще предостаточно, — и посмотрел на часы.

Мать добавила, почти не разжимая губ:

— Он не опоздает. Когда Лекки дает слово, он его держит.

Фред сказал:

— Пусть опаздывает, коли хочет. Я как-нибудь обойдусь и без него, но он пусть не рассчитывает впредь на мою помощь. Чего мне стоило устроить его отъезд…

«Да, место Алека здесь», — размышлял Морис — «Эти люди сделают его более счастливым, чем смогу сделать я». Он набил трубку табаком, который курил уже шесть лет, и наблюдал за угасанием этого романа. Алек не был ни героем, ни богом, он был человеком, тесно связанным с обществом, как и сам Морис. Человеком, для которого море, лесные чащи, свежий ветер и солнце не представляли никакого апофеоза. Не стоило им проводить ту ночь вдвоем в гостинице. Она породила надежды, оказавшиеся несбыточными. Им надо было расстаться сразу после рукопожатия под дождем.

Болезненное наваждение удерживало его в каюте Скаддеров, заставляло слушать их вульгарщину и выискивать в их жестах мимику друга. Он старался казаться любезным, втереться к ним в доверие, но у него ничего не получалось, ибо вся его самоуверенность куда-то подевалась. Его оцепенение прервал чей-то тихий голос:

— Добрый день, мистер Холл.

Он ничего не сумел ответить. Изумление оказалось слишком велико. Это был мистер Борениус. И оба они запомнили ту первоначальную немоту Мориса, его испуганный взгляд и проворное движение, каким он вытащил изо рта трубку, словно курение запрещалось духовенством.

Мистер Борениус скромно представился собравшимся; он прибыл, чтобы проводить юного прихожанина, благо расстояние от Пенджа не столь велико. Они обсудили, каким путем доберется сюда Алек — оказалось, есть некоторый выбор — и Морис постарался улизнуть, поскольку ситуация стала двусмысленной. Однако мистер Борениус остановил его.

— Идете на палубу? — полюбопытствовал он. — Я с вами, с вами.

Они вышли на воздух, под яркое солнце. Вокруг, обрамленные лесом, простирались золотые берега Саутгемптонской бухты. Но Морису казалось, что очарование вечера предвещает несчастье.

— Это очень мило с вашей стороны, — начал священник с места в карьер. Он говорил как социальный работник с социальным работником, но Морис чувствовал в его голосе притворство. Он попытался ответить — две-три обычные фразы спасли бы его — но слова не шли на ум, и нижняя губа у него дрожала, как у обиженного мальчишки. — Тем более мило, что, если я правильно помню, вы разочаровались в юном Скаддере. Когда мы обедали в Пендже, вы признались мне, что он «показался вам немножко свиньей», каковое выражение, будучи применено к человеческому существу, немного меня покоробило. Я не поверил глазам, когда увидел вас здесь, среди его друзей. Уверяю вас, мистер Холл, он оценит ваше внимание, хотя может и не показать вида. Люди вроде него более впечатлительны, нежели представляется стороннему наблюдателю. И к добру, и к злу.