Морис

Алек возникает как эманация из Милторпа. Он и есть то самое прикосновение к пояснице. Однако сходство с методичным Джорджем Меррилом на том и заканчивается. Алек — это предвестие. Работая над ним, я начал лучше его узнавать — и отчасти через личный опыт, который порой оказывался весьма полезен. Постепенно он становился все меньше «товарищем» и все больше личностью. Он становился живей и весомей, он требовал все больше места. Все добавления к роману (а сокращений почти не делалось) появились благодаря Алеку. Ему можно предпослать немногое. По времени он предшествует матерым егерям Д. Г. Лоуренса, но не обладает преимуществом их детальной разработанности и, хотя он мог бы повстречаться с моим собственным Стивеном Уонхемом, общего у них было бы не больше кружки пива. Как он жил до приезда Мориса? Ранние годы Клайва восстановить легко, тогда как прежняя жизнь Алека, как я ни старался ее себе вообразить, превращалась в нечто поверхностное, что надо было наскребать по крупицам. Он был готов ко всему — это каждый поймет. В момент их встречи таков и Морис. Литтон Стрейчи, один из первых читателей, считал, что это явится предпосылкой их скорого разрыва. Я получил от него милое и тревожное письмо, в котором он утверждал, что их отношения основаны на любопытстве и похоти, а посему продлятся не более полутора месяцев. Тень Эдуарда Карпентера! — чье имя Литтон неизменно приветствовал крысиным писком. Карпентер полагал, что уранисты остаются верными друг другу навсегда. Я же по опыту знал, что хоть на верность и нельзя полагаться, зато невозбранно на нее надеяться и стремиться к ней — ведь она может цвести на самой невероятной почве. И юноша из предместья, и сельский паренек способны на верность. Рисли же, умнейший выпускник Тринити-колледжа, — не способен, а прототипом Рисли, как радостно отметил Литтон, послужил сам Литтон. Позднейших добавлений, обязанных Алеку, два. Точнее, их можно разбить на две группы. Во-первых, его надо было как следует ввести в повествование. Он должен был появиться перед читателем не вдруг. Ему надлежало развиться из мужиковатого пятна, проплывшего мимо Мориса, когда тот въезжает в Пендж, через ползающего на карачках перед фортепиано, отрицателя чаевых, призрака в шиповнике, похитителя абрикосов — в соучастника, дающего и принимающего любовь. Он возникает из ничего, пока не становится всем. Это требует тщательного обращения. Если читатель будет знать слишком много обо всем, что произойдет, — книга ему может наскучить. Если будет знать слишком мало — может озадачить. Возьмите хотя бы те полдюжины фраз, которыми они обменялись в темном саду, когда их оставил мистер Борениус и признание было близко. Эти фразы могли раскрыть больше или меньше — все зависело от того, как их написать. Написал ли я их так, как следовало? Или возьмите Алека, когда он слышит пронзительный крик одиночества во время ночного дозора: должен ли был он ответить сразу или, как в конце концов я и решил, подождать, пока крик не повторится? Чтобы решить эти вопросы, высокого искусства не нужно. Такого, о каком говорит Генри Джеймс. И все же определенное мастерство необходимо, чтобы читатель ощутил правду последнего объятия.

Во-вторых, Алека надо было как следует из повествования вывести. Он пошел на риск; они полюбили. Какова гарантия, что такая любовь надолго? Никакой. Значит, их характеры, их отношение друг к другу, те испытания, через которые они прошли, должны указывать на то, что их любовь может продолжаться, поэтому заключительная часть книги получилась гораздо длиннее, чем было задумано вначале. Главу, посвященную свиданию в Британском музее, пришлось расширить и вставить после нее совершенно новую главу о их страстной и незадачливой второй ночи, когда Морис делает дальнейшие шаги в сторону откровенности, Алек же не смеет. В первоначальном варианте я лишь намекал на эти события. И еще: после Саутгемптона, когда Алек тоже поставил на карту все, я вначале не стал доводить их до финальной встречи. Это также пришлось старательно выписывать, чтобы по ним было видно, что они познали друг друга с исчерпывающей полнотой. И пока некоторые опасности и угрозы не были преодолены, занавес не мог быть опущен.

Глава после их воссоединения, в которой Морис распекает Клайва, — единственно возможный конец для книги. Так я думал не всегда, равно как и некоторые другие. Меня даже уговорили написать эпилог. Он получился в форме встречи Китти с двумя лесорубами несколько лет спустя — и оставил ощущение полной неудовлетворенности. Эпилоги — это для Льва Толстого. Мой же не удался отчасти из-за того, что действие романа относится к 1912 году, и «несколько лет спустя» — это совсем другая Англия периода Первой мировой войны.

Книга определенно устаревает. Один мой друг недавно заметил, что у нынешних читателей она способна вызвать лишь временный интерес. Я такого утверждать не стал бы, но книга действительно в чем-то устаревает, и не только благодаря многочисленным анахронизмам, как-то: чаевым в полсоверена, пианоле, норфолкским курткам, Гаагской конференции, фракциям либералов и радикалов, невежественным врачам и прогуливающимся под ручку студентам Кембриджа — но и по другой, более глубокой причине: действие происходит в Англии, в которой еще можно было затеряться, в которой доживали свой век, но еще были живы, дремучие леса. «Самое долгое путешествие» тоже происходит в той же Англии, в похожей атмосфере. Ныне дремучие леса исчезли катастрофически и бесповоротно. Две великих войны потребовали регламентированности, которая затем была передана по наследству, усвоена и расширена общественными институтами. Свои услуги с готовностью предложила наука — и первозданность нашего острова, и раньше не казавшегося обширным, была растоптана и застроена. Все оказалось в мгновение ока под надзором. Теперь здесь нет ни лесов, ни болот, куда можно было убежать, ни пещер, где можно было свернуться калачиком, ни пустынных долин для тех, кто не желают ни реформировать, ни развращать общество, но желают, чтобы их оставили в покое. Люди до сих пор продолжают убегать — каждый может это ежевечерне увидеть в фильмах. Но они бандиты отнюдь не вне закона. Они умеют увиливать от цивилизации, потому что сами являются ее частью.

И в заключение несколько слов о том, что до сих пор не называлось по имени. В нашей стране с той поры, как был написан «Морис», настроения общества претерпели перемены — от неведения и ужаса до сочувствия и симпатии. Но не ради таких перемен трудился Эдуард Карпентер. Он надеялся на великодушное признание этого чувства. И я, хоть у меня было гораздо меньше оптимизма, полагал, что вслед за узнаванием придет понимание. Мы так и не осмыслили, что общество испытывает отвращение не к тому, что непосредственно стоит за словом «гомосексуальность», а к необходимости думать об этом. Если бы явление вошло в нашу среду незаметно — например, в один прекрасный день было бы легализовано указом, набранным мелким шрифтом, — то протестов было бы куда меньше. К сожалению, легализовать это может только парламент, а члены парламента вынуждены думать или делать вид, что они думают. Следовательно, рекомендации Вулфендена будут без конца отвергаться, полицейское преследование продолжится, и Клайвы в креслах судей будут и впредь приговаривать Алеков, сидящих на скамье подсудимых. Морисы имеют шанс выйти сухими из воды.