Морис

Новая энергия подгоняла его наутро, когда он пришел на работу. До неудачи с Ласкером Джонсом он рассчитывал на работу как на привилегию, которой он почти не стоил. Он должна была реабилитировать его, чтобы он мог поднять голову дома. Но сейчас работа тоже потеряла всякое величие, ему хотелось смеяться, он недоумевал, как мог он обманываться так долго. Клиентура мистеров Хилла и Холла происходила из среднего-среднего класса, высшим желанием которого было убежище — постоянное убежище — не берлога, где лежишь в темноте и трясешься со страха, а убежище всегда и всюду, покуда не забудется само существование земли и неба, убежище от нужды и болезней, от жестокости и неучтивости, и, следовательно, от всякой радости; Господь присовокупил им подобную кару. По их лицам, так же, как и по лицам своих клерков и своих партнеров он видел, что они никогда не знали истинной радости. Общество удовлетворяло их всецело. Они никогда не боролись, а только борьба сплетает сентиментальность и похоть в любовь. Морис был бы хорошим любовником. Он мог бы доставлять и получать нешуточное удовольствие. Но в этих людях нити были расплетены. Они были либо глупы, либо непристойны, причем в его тогдашнем состоянии духа последнее он презирал меньше. К нему приходили и спрашивали надежные бумаги с шестипроцентной доходностью. Он отвечал: «Невозможно сочетать высокий процент с надежностью — ничего не выйдет». И они в конце концов говорили: «А что, если я инвестирую большую часть денег под четыре процента, а сотней-другой рискну?» Но даже поступив так, они ограничивались малым злом — не слишком внушительным, чтобы расстроить семейный уклад, однако достаточным, чтобы показать притворство их добродетели. И вплоть до вчерашнего дня он раболепствовал перед ними.

Почему он должен служить таким людям? Он принимался размышлять об этике своей профессии, подобно умному студенту, однако железнодорожный вагон не принимал его всерьез. «Молодой Холл в порядке», — таким оставался вердикт. — «Он ни за что не потеряет ни одного клиента. Только не он». Ему был поставлен диагноз: цинизм, вполне уместный в деловом человеке. «Уверяю вас, он всегда инвестирует весьма взвешенно. А помните, какую чушь он нес прошлой весной?»

XLIII

Дождь хлестал на прежний манер, барабаня по миллионам крыш и иногда достигая входа. Он прибивал к земле дым и принуждал испарения бензина и запах мокрой одежды дольше задерживаться на улицах Лондона. На обширный двор перед музеем он падал беспрестанно, отвесно омывая мокрых голубей и шлемы полицейских. День был такой мрачный, что в некоторых залах уже зажгли свет, и огромное здание стало похоже на склеп, чудесно освещенный душами мертвых.

Алек пришел первый. Он был одет уже не в плисовые бриджи и куртку, но в новый голубой костюм и котелок — часть его экипировки, приготовленной для Аргентины. Он происходил, по его собственному хвастливому заявлению, из уважаемой семьи — мелких торговцев, трактирщиков — и лишь по случайности предстал в качестве неприрученного дитя леса. На самом деле ему нравились лес, вода и свежий воздух, нравились более всего, ему нравилось защищать и уничтожать живое, но лес не имел «перспективы», и молодой человек, думающий о карьере, должен был выйти из леса. Сейчас он решил идти вслепую. Судьба дала ему в руки силки, и он вознамерился их расставить. Он протопал по двору, потом прыжками одолел ступеньки. Найдя убежище под портиком, он встал неподвижно, лишь искорки в глазах. Внезапные перемены походки были типичны для этого человека, который всегда слыл отличным стрелком, всегда был «на месте», как выразился Клайв в рекомендательном письме; «за те пять месяцев, что прослужил у меня А. Скаддер, я нашел его исполнительным и прилежным» — эти качества он предполагал обнаружить сейчас. Когда автомобиль доставил его жертву, он стал полужестоким, полуиспуганным. Господ он знал, приятелей знал; но к какому классу принадлежит мистер Холл, сказавший «зови меня Морис»? Собрав глаза в щелки, он стоял, словно ожидая приказа у парадного входа в Пендж.

Морис шел к самому опасному дню своей жизни вовсе без всякого плана, и все же что-то подрагивало у него в мозгу, как ходят мускулы под здоровой кожей. Спесь не была ему в помощь, но он чувствовал себя в хорошей форме, горя нетерпением сыграть партию и, как подобает англичанину, надеялся, что его противник тоже в хорошей форме. Ему хотелось вести себя порядочно, он не боялся. Когда он увидел пылающее лицо Алека за пеленой грязноватого дождя, его собственное лицо передернулось, и он решил не бить, пока его не ударят первым.

— Ты уже здесь, — сказал он, поднося пару перчаток к шляпе. — Этот дождь переходит все границы. Давай поговорим внутри.

— Где хотите.

Морис посмотрел на него с некоторым дружелюбием, и они вошли в здание. Оказавшись там, Алек вздернул голову и чихнул, как лев.

— Простыл? Погода такая.

— Что тут за вещи? — поинтересовался Алек.

— Разные древности, достояние нации. — Они остановились в коридоре римских императоров. — Да, погода никудышная. Выдалось всего два славных денька. И одна славная ночь, — добавил он озорно, удивляясь самому себе.

Но Алек не подхватил. Не такого начала ему хотелось. Он ждал проявлений страха, на которых мог выехать сидевший в нем лакей. Он сделал вид, будто не понял аллюзии, и чихнул опять. Взрыв эхом прокатился по вестибюлю, и лицо его, искаженное и конвульсивное, вдруг приобрело голодное выражение.

— Я рад, что ты написал мне второй раз. Мне понравились оба твоих письма. Я не держу обиды, ты не сделал ничего плохого. А насчет крикета и прочего ты ошибаешься. Признаюсь честно: мне было приятно быть с тобой, если тебя это беспокоит. Это? Я хочу, чтобы ты мне сказал. Я просто не знаю.

— А что у меня здесь? Насчет этого я уж точно не ошибаюсь. — И он дотронулся до нагрудного кармана, со значением. — Ваш почерк. И что у вас со сквайром — тоже никак не ошибка — хотя некоторым хочется, чтобы это было не так.

— Не впутывай, пожалуйста, — попросил Морис, но без возмущения, и ему показалось забавным, что он не чувствует возмущения и что даже Клайв Кембриджский утратил свою святость.

— Мистер Холл, полагаю, вы признаете, что вам не поздоровится, ежели кое-что выплывет наружу.

Морис поймал себя на том, что пытается проникнуть в скрытый смысл этих слов.

А тот продолжал, чувствуя, что становится хозяином положения:

— Более того, я всегда был порядочным парнем, покуда вы не зазвали меня в вашу комнату, чтобы позабавиться. Пристало ли джентльмену заниматься совращением людей? По крайней мере мой брат так не думает. — Последние слова он произнес запинаясь. — Мой брат сейчас ждет на улице, кстати сказать. Он хотел сам пойти и поговорить с вами, он меня жутко распекал, но я сказал: «Нет, Фредди, нет, мистер Холл джентльмен, и можно верить, что он поведет себя соответственно, так что оставь его мне», — сказал я, — «и мистер Дарем, он тоже джентльмен, всегда был им и всегда им будет».

— Что касается мистера Дарема, — начал Морис, чувствуя склонность высказаться на эту тему, — то тут ты прав: когда-то я любил его, а он меня, однако он изменился, и теперь уже ни он, ни я не любим друг друга. Это конец.

— Конец чего?

— Нашей дружбы.

— Мистер Холл, вы слышали, что я говорю?

— Я слышал все, что ты сказал, — задумчиво произнес Морис и продолжал точно таким же тоном: — Скаддер, почему ты думаешь, что любить одновременно мужчин и женщин «естественно»? Ты написал так в своем письме. Для меня это неестественно. На самом деле я пришел к мысли, что «естественно» означает любить себе подобных.

Кажется, собеседник заинтересовался.

— Выходит, вы не можете заиметь собственного малыша? — спросил он, посуровев.

— Я обращался по этому поводу к двум докторам. Ни один не помог.

— Значит, не можете?

— Не могу.

— А хотите? — спросил тот почти враждебно.

— Хотеть немного пользы.

— А я могу жениться хоть завтра, если захочу, — похвастался тот. Произнося это, он заметил крылатого ассирийского быка, и выражение его лица стало наивно любопытным. — Довольно большой, не правда ли, — обронил он. — Наверно, у них были хорошие машины, чтобы сделать такое.