Морис

— Да, раз его нет. Я просто так зашел.

— Подожди секунду, я с тобой. Вот разбираю Патетическую симфонию.

Морис изучал взглядом комнату Рисли и пытался представить себе, как он произнес бы здесь свою речь, затем сел на стол и посмотрел на Дарема. Тот был невысокого росту — очень невысокого — и держался без претензий. Когда Морис вломился в комнату, обычно бледное лицо Дарема покрылось румянцем. В колледже он славился умом — и своей исключительностью. Почти единственное, что слышал о нем Морис, — это то, что «он слишком часто где-то пропадает», и это было подтверждено встречей в Тринити.

— Никак не найду марш, — пожаловался Дарем. — Извини.

— Ничего.

— Хочу одолжить ролики, чтобы проиграть на пианоле Фетерстонхоу.

— Я живу над ним.

— Значит, ты уже переехал в колледж, Холл?

— Да. Я уже на втором курсе.

— Ах, да, конечно. А я на третьем.

Дарем говорил безо всякой надменности, и Морис, позабыв про должное почтение к старшему, сказал:

— Но выглядишь скорее как новичок.

— Может быть, однако ощущаю себя магистром искусств.

Морис внимательно посмотрел на Дарема.

— Рисли удивительный малый, — продолжал Дарем.

Морис ничего не ответил.

— Хоть и зануда.

— Но это не мешает тебе брать у него вещи, — заметил Морис.

Дарем вскинул голову.

— А что — нельзя?

— Да шучу я, конечно, — сказал Морис и слез со стола. — Не нашел еще свой марш?

— Нет.

— Мне, знаешь, пора идти.

Морис никуда не торопился, но сердце, которое никак не переставало колотиться, подсказало ему эти слова.

— Ладно, ступай.

Морис на это вовсе не рассчитывал.

— Все-таки, что ты ищешь? — спросил он, приблизившись к Дарему.

— Марш из Патетической.

— Это мне ни о чем не говорит. Вот, значит, какой музыкальный стиль ты предпочитаешь?

— Да, а что?

— По мне так лучше хороший вальс.

— По мне тоже, — сказал Дарем и посмотрел Морису прямо в глаза. Как правило, Морис отводил взгляд, но на сей раз удержался. Дарем между тем продолжал: — Эта часть может быть вон в той стопке у окна. Надо проверить, это быстро.

Морис решительно произнес:

— Мне надо идти.

— Подожди, сейчас закончу.

Пришибленный и одинокий, Морис ушел. Звезды на небе заволокло, ночь обещала быть дождливой. Привратник отпирал калитку, когда Морис услыхал за спиной торопливые шаги.

— Нашел свой марш?

— Нет, решил лучше пойти с тобой.

Они двигались некоторое время молча, потом Морис сказал:

— Дай сюда часть роликов, я понесу.

— Не стоит, мне так спокойней.

— Давай, — грубовато приказал Морис и взял ролики из-под руки Дарема.

На сем беседа прекратилась. Достигнув в молчании своего колледжа, они прямиком пошли к Фетерстонхоу, поскольку до одиннадцати еще оставалось время, чтобы послушать музыку. Дарем сел за пианолу, Морис устроился рядом на полу.

— Не замечал за тобой раньше подобного эстетического рвения, — заметил хозяин.

— А его и нет, просто охота послушать, что там люди насочиняли.

Дарем поставил интродукцию, затем передумал и сказал, что лучше начать с 5/4.

— Почему? — спросил Морис.

— Потому что это напоминает вальс.

— Да полно тебе, играй что нравится, нечего терять время, ролики менять.

Однако на сей раз ему не удалось настоять на своем. Когда он придержал ролик рукой, Дарем предупредил:

— Пусти, порвешь, — и поставил пятидольный вальс. Морис внимательно слушал музыку. Ему, в общем, понравилось.

— Вот так и сиди, — сказал Фетерстонхоу, возясь у камина. — Тебе следует держаться подальше от аппарата.

— Наверно, ты прав… Проиграй это место еще разок, если Фетерстонхоу не против.

— Верно, давай, Дарем. Веселая вещица.

Дарем отказался наотрез. Морис понял, каким он может быть несговорчивым. Дарем сказал:

— Часть большого произведения — это не пьеса, ее не повторяют.

Довод невразумительный, но веский.

Он проиграл ларго, далеко не веселое, затем пробило одиннадцать, и Фетерстонхоу приготовил чай. Ему и Дарему предстояло сдавать один и тот же экзамен, и разговор перешел на профессиональные темы. Морис слушал молча. Волнение его так и не улеглось. Морис понимал, что Дарем не только умен, но еще и спокоен и рассудителен: он знал, что ему следует прочесть, где у него слабые места и чем могут помочь наставники. У него не было ни слепой веры в ассистентов и лекторов, которую питал Морис, ни неуважения, которое открыто проявлял Фетерстонхоу. «Всегда можно чему-нибудь научиться у старшего, даже если тот не читал новейших немецких философов».

Они поспорили немного о Софокле, причем Дарем, припертый к стенке, заявил, что это поза «у нас, у студентов» — игнорировать этого автора, и посоветовал Фетерстонхоу перечитать «Аякса», сосредоточась на персонажах, а не на драматурге; таким образом можно больше узнать как о греческой грамматике, так и о тогдашней жизни.

Морису все это пришлось не по сердцу. Он хотел увидеть, что Дарем тоже не находит себе места. Вот Фетерстонхоу — отличный парень, умный и сильный, у него решительные суждения, он великодушен. А Дарема ничем не пронять, он отметает ошибки и одобряет лишь то, что верно. Есть ли надежда для Мориса, который состоит из одних ошибок? Морис почувствовал неодолимое раздражение, вскочил, пожелал доброй ночи и, оказавшись за порогом, тут же пожалел о своей опрометчивости. Он решил подождать, но не на лестнице — это показалось ему нелепым — а где-нибудь между ней и жилищем Дарема. Выйдя на двор, он определил последнее, даже постучался в дверь, хотя и знал, что хозяина нет, потом заглянул внутрь и при свете камина изучил картины и обстановку, после чего занял позицию на некоем подобии мостика во дворе. К сожалению, то был не настоящий мост: он лишь соединял берега небольшой канавки, которую, верно, вырыли после, дабы оправдать замысел архитектора. Стоять на нем — все равно что позировать в студии фотографа, а перила оказались слишком низкими, чтобы на них можно было опереться. И тем не менее Морис, с трубкой во рту, смотрелся довольно естественно. Теперь он надеялся лишь на то, что не будет дождя.

Окна были темны, только у Фетерстонхоу горел свет. Пробило полночь, затем четверть первого. Должно быть, он уже целый час поджидает Дарема. Малое время спустя с лестницы донесся шум, и вот на улице появилась ладная фигурка в запахнутом по шею плаще и с книгами в руках. Это была минута, которой Морис так долго ждал, однако он вдруг сорвался с места и зашагал прочь. Дарем, не заметив его, подходил к своей двери. Еще немного — и удобный случай будет упущен.

— Доброй ночи! — выкрикнул Морис, пустив петуха, что напугало их обоих.

— Кто это? Доброй ночи, Холл. Прогуливаешься перед сном?

— Как обычно. Не хочешь еще чайку?

— Чайку? Пожалуй, нет, уже слишком поздно. — Дарем помолчал и довольно-таки прохладно добавил: — Впрочем, может, немного виски?

— А у тебя есть? — вырвалось у Мориса.

— Есть, заходи. Вот здесь я и обитаю, в нижнем этаже.

— Здесь?

Дарем включил свет. Огонь в камине почти погас. Дарем предложил Морису сесть и поставил стаканы.

— Скажи, когда хватит.

— Благодарю, достаточно, достаточно.

— С содовой, или так? — зевнув, спросил Дарем.

— С содовой, — ответил Морис.

Засиживаться, однако, было невозможно: человек устал и пригласил его только из вежливости. Морис допил и вернулся к себе в комнату, где запасся табаком, и снова вышел во двор.

Теперь тут было совершенно тихо и совершенно темно. Морис прогуливался туда-сюда по священной траве, не слыша себя. Сердце его пылало, а все остальное в нем постепенно уснуло, и первым уснул мозг, самый уязвимый его орган. А следом и тело, тогда ноги понесли его наверх, чтобы избежать рассвета. Но сердце его зажглось, чтобы никогда не угаснуть. Наконец хоть что-то в нем стало настоящим.

Наутро он чувствовал себя спокойней. Во-первых, он не заметил, что вымок ночью под дождем, и простудился; во-вторых, он проспал утреннюю молитву и две первые лекции. Было невозможно привести жизнь в порядок. После ленча он переоделся в футбольную форму и, поскольку времени оставалось достаточно, растянулся на диване — вздремнуть до чая. Но есть ему совсем не хотелось. Отклонив приглашения, он отправился в город и, натолкнувшись на турецкие бани, зашел туда. Баня исцелила простуду, зато он опоздал еще на одну лекцию. Возвратясь в колледж, он понял, что не может смотреть в лицо землякам-саннингтонцам, и, хотя никто его к тому не понуждал, уклонился от общего обеда и вместо этого в одиночестве пообедал в студенческом клубе. Там он встретил Рисли, но остался при этом совершенно равнодушен. Потом наступил вечер, и Морис, к своему удивлению, обнаружил в себе необыкновенную ясность мыслей. Шестичасовой урок ему удалось выполнить за три часа. В постель он лег в обычное время; утром встал здоровый и очень счастливый. Некий инстинкт, что находился глубоко в подсознании, подсказал ему оставить в покое Дарема и мысли о Дареме хотя бы на сутки.