Страница 36 из 39
- А через год, говорят, он в академию поступать будет. На генерала учиться.
- Дай им Бог счастья!
А нам как-то и не подумалось, что она уже не будет больше нашей учительницей. Взволнованные и возбужденные мы собрались всем классом, чтобы обсудить это чрезвычайное событие. Еще бы! Не каждый день твоя учительница выходит замуж. Да еще какая! Классный руководитель, которая ведет тебя и воспитывает буквально с первого класса, которая знает тебя как облупленного и к которой, несмотря на ее "выйди из класса" и двойки, ты привык, может, больше, чем к родной тетке, потому что родную тетку видишь преимущественно в праздники, а ее ежедневно с утра до вечера.
Но обсуждения у нас не получилось. Мы только мдакали, хмыкали и ковыряли каблуками землю. Кто-то (кажется, Антончик Мациевский) попытался пошутить, хихикнул, но его сразу затюкали, он притих и рта больше не открывал.
Наконец среди общей тишины Гребенючка дрожащим голосом произнесла:
- Не будет у нас уже такой классной руководительницы ... Никогда ... Кого бы ни назначили ...
И тут только мы поняли, что наша Галина Сидоровна больше не наша, что мы расстаемся с ней навсегда.
Все опустили головы, наступила мертвая гнетущая тишина. Я вдруг почувствовал, просто физически почувствовал, как щемит не только мое собственное сердце, а сердца всех - и Павлуши, и Гребенючки, и Степы Карафольки, и Коли Кагарлицкого, и Васи Деркача, и Антончика Мациевского ... Словно сердца наши были соединены между собой тоненькими невидимыми проволочками и по тем проволочкам сразу пустили ток.
- Знаете, - тихо сказал Павлуша. - Надо попрощаться с ней. Так, чтобы ей запомнилось это на всю жизнь.
- Правильно, - сказал я.
- Правильно, - подхватила Гребенючка.
- Правильно, - подхватил Карафолька. И все по очереди сказали "правильно", будто других слов не было на свете.
- Торжественно так, знаете, - продолжал Павлуша. - Собраться в нашем классе, принести цветов, подготовить выступления ...
- Правильно, - снова сказал я, - и ...
Я хотел сказать что-нибудь в дополнение к Павлушиным словам, но никаких мыслей, как назло, в голове в этот момент не было. Но я уже сказал "и" и должен был продолжить. И я сказал:
- И... правильно!
Это было смешно, но никто даже не улыбнулся. Такое у всех было настроение.
Для подготовки торжественного прощания с Галиной Сидоровной решили выбрать специальную комиссию. Начали выбирать и выбрали Степу Карафольку, Колю Кагарлицкого и Гребенючку. Ни Павлушу, выдвинувшего саму идею прощания, ни меня в комиссию не взяли. Они, видимо, считали, что для такой серьезной миссии мы не подходим. Не станешь же спорить и выдвигать свою кандидатуру.
Прощаться решили в канун свадьбы. Времени для подготовки было достаточно - почти две недели. Ну что ж, пусть готовятся. А мы с Павлушей сели на велосипеды и рванули в сторону Волчьего леса. Хотя это уже было и не так интересно, но мы должны были все же прочесть, что там написали эти "трое неизвестных", эти "Г.П.Г.".
В лесу возле дота было тихо и торжественно. Нам не хотелось нарушать эту тишину. Невольно мы пытались ступать бесшумно. Павлуша засунул руку в расщелину над амбразурой и вытащил сверток: в прозрачный полиэтиленовый пакет была завернута какая-то бумага. Павлуша развернул, и я сразу узнал почерк - четкий с наклоном в левую сторону, каждая буковка отдельно (почерк старшего лейтенанта Пайчадзе).
Мы сели на холодную замшелую каменную глыбу, обнялись за плечи, и начали молча читать.
Дорогие друзья! Ява и Павлуша!
Это очень-очень хорошо, что вы помирились. Наша тайна теперь не нужна. Поскольку все это задумывалось для того, чтобы вас помирить. И мы надеемся, что вы не обидитесь на нас за это. Мы хотим от всего сердца пожелать, чтобы свою дружбу вы пронесли через всю жизнь. Священное это дело - дружба. Наисвятейшее из самых чистых чувств в мире. И самое чистое оно в детстве. Берегите его и уважайте! Потому что вернейшие и лучшие друзья в мире - это друзья детства. Тот, кто на всю жизнь сохранит друга детства, счастливый человек! А кто не сохранит, тому будет очень горько. Потому что детство не повторяется ... И проживет он всю свою жизнь без дружбы. И будет она безрадостной, хотя, может, и долгой. Потому что не почувствует он себя настоящим человеком. Ведь настоящим Человеком становишься только тогда, когда что-то делаешь для друга.
Помните об этом, ребята!
Пусть ваша дружба будет крепкая, как эти каменные глыбы дота, которые словно памятник настоящей солдатской дружбе, дружбе до последней капли крови ...
Г. П. Г.
Мы уже давно прочитали это письмо, но все еще сидели не двигаясь и молчали. И так, как тогда, на чердаке у бабки Мокрины, когда Павлуша вытащил меня из воды, я вдруг почувствовал безумную, горячую радость от того, что он рядом, он мой друг, что мы помирились.
Неужели я мог быть с ним в ссоре? И не разговаривать! И проходить мимо него, словно незнакомый!
Бессмыслица какая-то!
Но ... неужели это Гребенючка писала это письмо?
Не укладывалось в голове! Хоть убей!
Извините, но я еще не мог привыкнуть к мысли, что Гребенючка – и вдруг хорошая! Это только в книжках так бывает, что герой только р-р-раз! И мгновенно переворачивается на сто восемьдесят градусов: из плохого делается хорошим, из хорошего плохим, кого ненавидели, сразу начинают любить и наоборот.
Я так сразу не могу.
Я буду постепенно.
Мне надо привыкнуть.
Конечно, письма писала не Гребенючка, а Галина Сидоровна. Ну, писал в буквальном смысле Пайчадзе, но придумывала, диктовала Галина Сидоровна. Он бы так не написал, хотя бы потому, что он языка не знает.
Оказывается, что Галина Сидоровна и тот разговор со мной по телефону ему написала, он читал его с бумажки (поэтому и медленно, чтобы акцент сбить). Вообще, они думали, что все будет очень легко и просто, что они немножко поводят нас за нос с этими загадочными инструкциями, заставят делать тайно друг от друга одну и ту же работу (потому и на разное время назначали!), а затем столкнуть нас носами и заставить помириться.
Предполагалось, что мы будем по очереди раскапывать и расчищать дот, чтобы потом на его месте создать музей боевой славы. Пайчадзе заранее даже маленькую саперную лопатку здесь спрятал. Но вышло все не так, как хотелось и намечалось.
Неожиданно, после того как Пайчадзе уже вручил мне и Павлуше письма, были объявлены по тревоге военные учения.
В армии, оказывается, всегда так: никто ничего не знает, ни солдаты, ни офицеры, и вдруг тревога - боевая готовность номер один! И все! А что, это верно – армия ежеминутно должна быть готова к бою.
Хорошо хоть Пайчадзе со своим подразделением остался в лагере - "в охранении ".
Тогда Галина Сидоровна сказала ему:
"Делай теперь, что хочешь, но чтобы ребята мои зря не волновались и не переживали! "
Поэтому он вечером после встречи с нами возле дота ездил к ней отчитываться, а я его в саду и углядел и наделал шуму (правда, он переждал в кустах и потом все же встретился с ней).
Наутро пришлось ему звонить мне по телефону. А Павлуше письма в альбом для рисования конечно же Гребенючка подбросила незаметно.
Вообще, всю эту кашу заварила Гребенючка. Она, видишь ли, не могла смотреть, как мучается и страдает Павлуша. Он, получается, страдал и мучился (а я то, дурак, думал, Иудою его называл!)
Тогда Гребенючка решила нас помирить. Но сама этого сделать она не могла, потому что знала, как я ее “люблю”, получилось бы все наоборот. И пришла посоветоваться к Галине Сидоровне. А Галина Сидоровна подключила к этому делу своего Пайчадзе. И уже втроем они разработали план операции.
Гребенючка прямо сказала:
- Надо что-то интересное придумать. Потому они такие хлопцы ... Они просто так на удочку не клюнет. Больно вредные. Нужна загадочная тайна. Вот это они любят!