Тайна трех неизвестных

И хотя шел я, повторяю, без всякой цели, просто так, немного пройтись (далекие прогулки мне еще были строго-настрого запрещены), но ноги сами понесли меня в сторону улицы Гагарина. А мне на улицу Гагарина докторша даже носа показывать не разрешила.

- Я знаю, все сейчас там дружно работают, и тебе захочется, - сказала она. - Так вот, если я тебя там увижу, то просто при всех возьму за ухо и поведу домой.

Я знал, что она женщина серьезная и слов на ветер не бросает. Но ... я ничего не мог сделать со своими ногами. Правда, я шел не прямой дорогой, а делал хороший крюк. Потому что сначала я должен все-таки взглянуть на мачту возле школы. А вдруг там ... Хотя мы с Павлушей, конечно, договорились, что он внимательно следит за мачтой, несколько раз в день смотрит на нее и мне докладывает. Но что, если он заработался и забыл ...

На мачте сидела сорока и легкомысленно потряхивала длинным хвостом. Увидев меня, снялась и полетела. Никакого флажка не было.  Теперь я мог спокойно прогуляться до улицы Гагарина.

Еще издалека я услышал веселую музыку стройки: звонко стучали топоры, весело перестукивались молотки, и голосисто выводила циркулярная пила, которую привезли из колхозной столярки и поставили под наскоро сбитым навесом возле электрического столба. Чувствовался запах смолистой свежей стружки. Все вокруг гудело и суетилось - туда-сюда сновали люди, неся доски, бревна, разные принадлежности. Большей частью это были молодые, коротко стриженые здоровые парни, голые по пояс. Лишь по зеленым штанам и сапогам можно было догадаться, что это солдаты. На подручных работах у них были наши ребята. Вон и Вася Деркач, и Степа Карафолька, и Вовка Маруня ... И Павлуша где-то тут, наверно.

Ремонтировали дома, ставили новые плетни и заборы. И работалось им, видно, весело, с наслаждением – кто-то пел, кто-то насвистывал, кто-то весело шутил, и тогда  раздавался дружный хохот ...

Я стоял на углу за колодцем с козырьком и только завистливо подглядывал за этим веселым течением жизни. Подглядывал и прятался за колодец. Не хотел, чтобы меня видели сейчас здесь – если я не могу вместе с ними, то зачем ... И вдруг услышал радостно-звонкое:

- О! Ты уже выздоровел? Поздравляю!

Позади меня стояла с ведром в руках Гребенючка и приветливо улыбалась.

Я покраснел и нахмурился. Вот ведь! И надо же, чтобы именно она меня увидела!

- Спасибо! - Буркнул я и, не оглядываясь, пошел прочь.

Вечером я начал наступление на родителей.

- Во-о-от, - тянул я, морщась, как среда на пятницу. - Сколько еще мучиться! Я уже совсем здоров, а мне ничего не разрешают! Так я захирею и совсем сгину. Я не могу больше. Ну, диду, ну, вы же мудрый, ну, объясните им, что я уже совсем-совсем здоров.

Мне долго доказывали, что я глупый, что я сам не понимаю, как я сильно болел, что лучше лишний день выдержать, чем потом опять лежать, и неужели я, глупый, этого не понимаю ...

Словом, наша дискуссия велась в одной плоскости: я доказывал, что они умные и должны меня понять, а они говорили, что я глупый и ничего не понимаю.

Наконец матери надоело, и она сказала:

- Ну ладно! Договоримся так. Завтра последний день ты побудешь на карантине, а послезавтра, если все будет хорошо, сможешь пойти немножко поработать, только немножко, часика полтора, не больше. И делать что-нибудь легкое...

Последний день, когда чего-то ждешь, всегда тянется бесконечно. Это также как последние минуты на вокзале перед отправлением поезда. Уже все попрощались, поцеловались, уже по громкоговорителю объявили:

"Провожающие, проверьте, не остались ли у вас билеты отъезжающих, и Освободите вагоны "

Уже который раз сказано: "Так ты ж смотри, осторожно! И сразу напиши, хорошо?" 

А поезд стоит ...

Я слонялся по двору, по безлюдным улицам и маялся, томился ... Улицу Гагарина я обходил десятой дорогой. Я только издали слушал веселый шум строительства. Зато к школе я подходил раз десять. Меня словно на веревочке тянуло туда, к почерневшей от дождей, рассохшейся и немного скособоченной ветрами мачте, которая торчала посреди школьного двора. Во время пионерских линеек на ней весело и торжественно развевался флаг, а в другое время она теряла свое высокое назначение, и ребята пытались забросить на ее верхушка чью-либо шапку. Это удавалось очень редко, но когда удавалось, то делало счастливчика в этот день знаменитым на всю школу, а ребятам доставляло огромное удовольствие, потому что тогда устраивали необычное соревнование – кто собьет шапку камнем. Бросали по очереди, каждый по три броска. Порядок при этом был "железный", и если кто-то пытался его нарушить (бросить больше трех раз, или бросить вне очереди), то получал подзатыльник! Однажды мне здорово повезло: я не только забросил шапку на мачту, но и сбил ее, и шапка была не чья-нибудь, а Карафолькина. Он ею очень гордился – бело-пестрая кепочка с пимпочкой сверху. Этот день я навсегда запомнил, как один из счастливейших дней в своей жизни. Вот и сейчас, глядя на мачту, я вспомнил свой триумф, и стало мне тепло на сердце. Захотелось вдруг забросить что-нибудь на мачту. Шаря вокруг глазами, я прошел двором, потом - за школу, туда, где был школьный сад. На старой яблоне баба Маруся всегда развешивала сушить тряпки. Но, завернув за угол, я вдруг забыл об этих тряпках. Мое внимание привлекли рисунки, выставлены в окне пионерской комнаты. Это была постоянно действующая выставка работ кружка рисования. Анатолий Дмитриевич выставлял лучшие рисунки своих подопечных в окне пионерской комнаты, и эта выставка все время обновлялась.

Теперь все рисунки были новые – посвященные спасению села от наводнения. Затопленные хаты, амфибии, нагруженные различным скарбом, солдаты снимают людей с крыш...

А один рисунок ... У меня перехватило дыхание, когда я взглянул на него. На этом рисунке был нарисован я. Темная, почти под потолок затопленая хата, в углу икона, перед которой горит лампадка, а посреди комнаты, в воде, держась за провод от лампочки - я ...

Ну, конечно, это был рисунок Павлуши. И так здорово, так точно было нарисовано, как будто он сам все пережил. Вот что значит художник. Молодец! Ну-молодец! Он все же станет художником. Есть у него способности. У меня в этом - никаких сомнений.

И впервые я подумал об этом без зависти, а с искренней радостью. Впервые я почувствовал, какое это прекрасное чувство - гордость за друга. Я долго рассматривал рисунки. Были там и хорошие и не очень, но с Павлушиным не мог сравниться ни один из них. И ведь молчал же, сатана, ни слова мне не сказал. Вот сейчас пойду, прямо скажу ему, что он талант, и... дам в ухо. Чтобы не задавался. Для талантов главное - это не задаваться, а для этого им обязательно надо время от времени давать в ухо.

Я решительно направился на школьный двор. Но вдруг остановился как вкопанный. Возле мачты стояла Гребенючка. Стояла и прицепляла к проволоке, на которой поднимают на мачту флаг, белый платок.

Это было так невероятно, так фантастично, что я просто оторопел.

Тю! Так, значит, один из трех неизвестных - это Гребенючка!

Тю! А чего из трех?

Может, она сама все это и придумала! "Г. П. Г." - Ганна Петровна Гребенюк. Но она не Петровна, она Ивановна. ее же отец Иван Игнатович. И почерк же совсем не ее, взрослый почерк. И по телефону говорил басистый дядя. Она никогда в жизни таким голосом не сможет говорить. И письма передавал офицер на мотоцикле. И мне, и Павлуше.

Павлуше?

А может ...

Может, Павлуше вообще никто никакого письма не передавал, может просто он с ней заодно.

Молчал же, не признавался, пока я первый не начал рассказывать.

И "Г" - это Ганя. "П" - это Павлуша, а "Г" - это кто-нибудь третий - Гришка Бардадым например.

А я дурак ...

Нет! Не может быть!

Павлуша не может быть таким коварным! Тогда вообще нет правды на земли!

Нет!

Единственное, что Павлуша мог, - не удержаться и рассказать ей о письме (мы с ним тогда ведь в ссоре были). А может она сама второе письмо прочитала. Она же староста кружка, собирает альбомы, а письмо было в альбоме. Точно! Прочитала и решила пошутить. А может, даже, решила снова нас поссорить. Видит, что мы помирились, и это ей не нравится.