Страница 15 из 18
— Может, и так, — не стал спорить я. — Но ты вдумайся: неужто в этом счастье? Бог есть любовь, а ты хочешь…
Долго я говорил. Но и про Светозару проклятую не забывал. Говорят, кто-то из древних римлян каждую свою речь в сенате заканчивал словами «Карфаген должен быть разрушен»[12]. Пунктик такой у мужика был. Идефикс. Ну а учитывая, что я тоже вроде как фрязин, то бишь итальянец, да еще из Рима, мне сам бог велел пунктиком обзавестись. Словом, после второй братины я, о чем бы ни говорил, заканчивал одинаково: «А девку ты эту гони».
К тому времени когда Долгорукий уже засобирался уходить — темнело на улицах, того и гляди начнут ставить рогатки, — мы уже накачались с ним настолько, что сидели в обнимку, а я спел пару романсов на стихи Есенина.
— Это что же такое? — умиленно спросил Долгорукий, часто-часто моргая, чтобы согнать непрошенную слезу.
— Это Сергей… — туманно ответил я.
— Радонежский? — уточнил Андрей Тимофеевич. И, не дождавшись ответа, грустно отметил: — Вишь, божий человек, и то иной раз тосковал. Эва, какой кондак[13] сочинил.
— Не-э, — мотнул я головой. — Не Радонежский. Это Есенин.
— Мученик али святой? — полюбопытствовал князь.
— И то, и то, — подумав, выдал я. — Короче, тоже божий человек.
— Так ныне же Рождество богородично, — встрепенулся тот. — Ну-ка… — И затянул: — Величаем тя, пресвятая дево, и чтимо святых твоих родителев и всеславно славим рождество твое-о-о…
Я, как мог, старался подпевать. По-моему, с учетом того, что я слышал данное величание впервые в жизни, получалось неплохо. Ко второй молитве мы с ним окончательно спелись, но еще не спились, и тот наглец, кто решится утверждать обратное, в корне неправ.
Не забывали мы и Осипа, выпивая после каждого песнопения особую чару за его здравие. Оба при этом наперебой винили в его тяжкой ране в первую очередь себя и отговаривали собеседника, утверждавшего обратное. Наконец сошлись во мнении, что тогда нас обоих попутал то ли черт, то ли какая-то другая нечистая сила. И на поле — хоть это звучало немного кощунственно, все-таки дуэль носила название «божий суд» — также без его вмешательства не обошлось. Как глубокомысленно и мудро заметил Андрей Тимофеевич, оказавшийся довольно-таки неплохим мужиком, этой рогатой скотине ничего не стоило улучить момент, когда бог чуток отвернется, захлестнуть своим поганым хвостом одну из ног несчастного Осипа и слегка дернуть на себя.
После этого я с воплем: «Папа, дай поцелую за такую гениальную мудрость!» — полез целоваться к этому почтеннейшему старику, он в свою очередь ко мне, а затем мы снова выпили, опустошив до дна очередную братину с медом.
— А девку ты все-таки выгони, — время от времени продолжал вспоминать я.
— Какую? — всякий раз интересовался князь.
— Свенто… Свитко… — Язык заплетался, но я хитроумно отыскал более простой вариант, вспомнив крестильное имя ведьмы, и выпалил: — Машку!
— Дочку? — изумился Долгорукий. — Так она ж у меня одна. За что ее? — И тут же: — Ай, ладно. Ради тебя, зятек. А хошь, всех разгоню?!
— Погоди, погоди, — силился припомнить я. — Княжну выгонять не надо. Ты ее замуж отдай.
— За кого?
— За… — Я задумался, но потом вспомнил, хотя и с трудом. — А вот хошь за меня. Чем я плох? А я тебя тогда ба-а-атюшкой величать стану.
Андрей Тимофеевич умиленно посмотрел на меня, потом нахмурился, соображая, и озадаченно спросил:
— Так выгнать или замуж?
Кажется, князь уже находился в таком состоянии, что ему было все равно, главное — угодить будущему зятю.
— Выгнать! — твердо заявил я. — Замуж! За меня. А Свето… зару в шею.
— У-у-у, — в унисон со мной прорычал Андрей Тимофеевич. — В шею. И на костер. Потому как ведьма.
— На костер не надо, — великодушно махнул я рукой. — Она сиротка. Жалко.
— И я сиротка, — заплакал горькими слезами князь. — Нетути у меня ни батюшки, ни матушки. А у тебя?
Я подумал, прикинул век, старательно припомнил даты рождения своих родителей, сделал все необходимые подсчеты, хотя это стоило неимоверного труда, после чего откровенно заявил:
— И мои… не родились еще.
— Тоже сиротка, — жалостливо вздохнул Тимофеич. — Ох, сироты, сироты, входите в любые вороты!
Он закручинился не на шутку, и, чтобы немного утешить Долгорукого, я предложил выпить за сироток.
— А ведьму мы, — упрямо продолжил Долгорукий, — Ко… Ко… Кост… Кон… тин… тин, — с трудом выговорил он и пожаловался: — Ну какие же у вас, фрязинов, имена, прямо не вывого… говогорить. То ли дело у нас. Андрей Тимохве… Ти- моше… Тьфу ты, и у нас не лучше, — сделал он глубокомысленный вывод и вернулся к тому, с чего начал: — А ведьму все одно на костер. Потому как ведьма.
— Не-э-э, — вновь запротестовал я. — Мы ее лучше тоже замуж.
— Ты что, басурманин? — изумленно воззрился на меня Долгорукий. — Как же ты двух сразу замуж?
— По очереди, — икнув, нашел я приемлемый вывод.
— Это хорошо, — оценил он. — Я по младости лет тоже мог сразу троих… замуж… по очереди. Я знаешь какой был? Ух!.
Мы выпили за его младые годы, после чего князь бодро заявил, что он и сейчас тоже ух и ежели есть кто из дворовых девок, годных… замуж, то он того… В подтверждение своих слов Тимофеич с воплем: «Клен да ясень — плюнь да наземь!» — пошел вприсядку, но тут же действительно свалился наземь. Я попытался его поднять, однако гость оказался тяжелым, а пол почему-то стал шататься — строители напортачили, не иначе, — и я прилег рядом.
— С нас беда, яко с гуся вода, — заговорщически шепнул мне на ухо этот чудесный старикан и вновь завопил во всю глотку: — Разбейся, кувшин, пролейся, вода, пропади, моя беда!..
Когда мы вышли во двор, хозяин терема, не утерпев от любопытства, все-таки вынырнул на крыльцо, да так на нем и застыл. Очевидно, заслушался нашими песнями, не иначе. Правда, они быстро закончились — увидев Михайлу Ивановича, Тимофеич тут же признал в нем родича, который душа-человек и должен выпить с нами, но потом резко сменил точку зрения и принялся по-отечески увещевать князя.
Не пей вина — вино есть блуд, а кто не пиет — тот вовсе плут, — невразумительно закончил он свою нотацию и смачно икнул, подведя своеобразный итог выпитому. — Ай да медовуха, во имя отца и сына и святаго духа. А кто не поверит, — он окинул суровым взором нас с князем, — тому сядет веред[14]… и на зад, и на перед.
Затем он решил испить водицы, коль с медком у нас так худо, но, подойдя к здоровой дубовой кадке с водой, так и не напился, потому что увидел внутри черта, который как раз выбирался наружу, чтоб погреть свои волосатые бока под луной. Князь тут же признал в нем ту самую зловредную бестию, коя в тот злополучный день напакостила на «божьем суде» своим хвостом, и, вознегодовав, вознамерился оторвать у нее этот самый хвост.
Я взвыл от ненависти и тоже полез было ловить этого затаившегося мерзавца: один Тимофеич нипочем бы не справился с двумя — второго, затаившегося и удивительно похожего на меня, обнаружил лично я после пристального осмотра кадки. Он был какой-то всклокоченный, корчил мне рожи и явно радовался тому, что почти сумел отправить на тот свет еще одну христианскую душу, возбуждая во мне лютую жажду мести.
Спустя пять минут после настойчивых уговоров хозяина терема мы прервали это увлекательное занятие по поимке нечисти, решив продолжить наутро, но, когда Михайла Иванович на удивление робким голосом предложил Долгорукому остаться, Тимофеич твердо заявил, что должен, хотя и не пояснил, что и кому.
— Ни-ни, — заупрямился я. — Нынче все твои долги, батяня, это мои долги, и я их беру на себя.
Самое же удивительное в истории этого вечера заключается в том, что я таки сумел проводить Тимофеича, хотя он и отнекивался. И не в блистательном исполнении Александра Новикова, а именно в моем, хотя и насквозь фальшивом, изумленные сторожа у рогаток выслушивали очередной куплет знаменитой песни «Вези меня, извозчик».
12
Этой фразой, по словам Плутарха, заканчивал каждую свою речь в сенате римский полководец и государственный деятель Катон Старший (234–149 гг. до н. э.).
13
Церковное песнопение, в котором дается краткое описание празднуемого события.
14
Нарыв, фурункул.