Страница 17 из 22
Даниепь Семпере, 1953
Я был потрясен. Никогда еще я не видел отца таким счастливым, каким он показался мне в этот миг. Не тратясь на слова, он просто встал из кресла и крепко меня обнял. Что-то сдавило горло, и, не имея возможности произнести ни слова, я тихонько застонал.
ХАРАКТЕР – ЭТО СУДЬБА
1953
11
В тот год осень накрыла Барселону воздушным одеялом сухой листвы, которая, шурша, змеей вилась по улицам. Воспоминание о злополучном дне рождения охладило мне кровь, а может, сама жизнь решила подарить мне отдохновение от моих опереточных страданий и дать возможность повзрослеть. Я сам себе удивлялся, поскольку лишь изредка вспоминал о Кларе Барсело, Хулиане Караксе и том пугале, пропахшем горелой бумагой, – человеке, который сам себя считал персонажем, сошедшим со страниц книги. В ноябре, через месяц после всего происшедшего, я даже не предпринимал попытки приблизиться к Королевской площади и уж тем более не пытался улучить возможность увидеть в окне силуэт Клары. Впрочем, должен признать, в том была не только моя заслуга. Дела в магазине шли бойко, и мы с отцом буквально сбивались с ног.
– Надо нанять кого-то в помощь, вдвоем мы с тобой не справимся с заказами, – твердил отец. – Причем нам нужен не просто знающий человек, но полудетектив-полупоэт, который бы не требовал много денег и не боялся непосильной работы.
– Думаю, у меня есть подходящая кандидатура, – ответил я.
Я встретился с Фермином Ромеро де Торресом в его обиталище, под сводами улицы Фернандо. Бродяга складывал из обрывков, извлеченных из урны, первую страницу «Оха дель Лунес». Передовая статья, судя по иллюстрациям, была посвящена общественным работам и развитию страны.
– Ну вот, очередное водохранилище! – услышал я. – Эти фашисты, мало того что воспитывают из нас усердных богомольцев, хотят заставить нас плескаться в воде, как лягушки[24].
– Добрый день, вы меня помните? – спросил я негромко.
Попрошайка поднял взгляд, и его лицо расплылось в улыбке:
– Хвала моим очам! Что новенького, друг мой? Не хотите ли глоток вина?
– Сегодня угощаю я, надеюсь, вы не страдаете отсутствием аппетита?
– Ну, от хорошей марискады[25] я бы не отказался, но, впрочем, готов подписаться на все что угодно.
По пути к книжной лавке Фермин Ромеро де Торрес поведал мне о невзгодах, которые выпали на его долю за последние недели, и все ради того чтобы избежать всевидящего ока госбезопасности, но прежде всего – своей персональной немезиды в лице инспектора Фумеро, история его столкновений с которым, судя по всему, составила бы не один том.
– Фумеро? – переспросил я, вспомнив имя солдата, который расстрелял отца Клары Барсело в крепости Монтжуик в начале войны.
Побледнев от ужаса, бедолага молча кивнул. После многих месяцев, проведенных на улице, он был голоден, немыт и вонюч. Бедняга не имел ни малейшего представления о том, куда мы направляемся, и я прочел в его взгляде нарастающую тревогу, которую он пытался скрыть за несмолкаемой болтовней. Когда мы приблизились к нашей лавке, попрошайка стрельнул в меня обеспокоенным взглядом.
– Проходите, пожалуйста. Это лавка моего отца, я хочу вас с ним познакомить.
Бродяга был как комок нервов, очень грязный комок.
– Нет, ни в коем случае, я не при параде, а тут достойное заведение, как бы мне вас не оскандалить…
Отец приоткрыл дверь, оценивающим взглядом оглядел нищего и бросил быстрый взгляд на меня.
– Папа, это Фермин Ромеро де Торрес.
– К вашим услугам, – произнес бродяга дрожащим голосом.
Отец сдержанно улыбнулся и протянул ему руку. Нищий не отважился пожать ее, устыдившись собственного вида и своих грязных рук.
– Послушайте, я, пожалуй, пошел, а вам счастливо оставаться, – пробормотал он.
Отец осторожно подхватил его под руку:
– Ни в коем случае, сын сказал, что вы пообедаете с нами.
Бродяга смотрел на нас с испугом, затаив дыхание.
– Почему бы вам не подняться и не принять горячую ванну? – спросил отец. – А потом, если захотите, мы можем пройтись до Кан-Соле[26].
Фермин Ромеро де Торрес понес бессвязную околесицу. Отец не переставая улыбался, волоча его вверх по лестнице, в то время как я запирал магазин. После долгих уговоров, применяя тактику, основанную на обмане противника, и отвлекающие маневры, нам удалось засунуть его в ванну, заставив снять лохмотья. Голый, он напоминал фотографию голодающего времен войны и дрожал, как ощипанный цыпленок. На запястьях и щиколотках виднелись глубокие вмятины, а на теле – уродливые шрамы, на которые больно было смотреть. Мы с отцом в ужасе переглянулись, но промолчали.
Бродяга позволил себя помыть, все еще дрожа от испуга, как ребенок. Подыскивая ему в сундуках чистое белье, я слышал, как отец говорил с ним, не умолкая ни на секунду. Наконец я нашел давно не ношенный отцовский костюм, старую рубаху и смену белья. Из того, что мы сняли с бездомного, даже обувь и та в дело не годилась. Я выбрал ботинки, которые отец не надевал, потому что они были ему малы. Лохмотья, включая подштаники, отвратительного вида и запаха, мы завернули в газету и отправили в помойное ведро. Когда я вернулся в ванную, отец сбривал у Фермино Ромеро де Торреса многодневную щетину. Бледный, пахнувший мылом, он как будто сбросил лет двадцать. Мне показалось, они успели подружиться. Возможно, под расслабляющим воздействием соли для ванн бродяга даже раззадорился.
– Вот что я вам скажу, сеньор Семпере, если бы судьба не вынудила меня делать карьеру в сфере международной интриги, я наверняка посвятил бы жизнь гуманитарным наукам. Вот это – мое. В детстве я был одержим поэзией, желал славы Софокла и Виргилия, от высокой трагедии и древних языков у меня до сих пор мурашки бегут по телу, но мой отец, да упокоится он с миром, оказался грубым невеждой, желавшим, чтобы хотя бы кто-то из его детей поступил на службу в жандармерию. Ни одну из моих шести сестер не приняли в гражданскую гвардию, несмотря на излишнюю растительность на лице, которая всегда отличала женщин нашего рода по материнской линии[27]. На смертном одре мой родитель взял с меня клятву: я поклялся, если не надену треуголку[28], стать государственным служащим, а свои поэтические амбиции навсегда оставлю. Я человек старой закалки, для таких, как я, слово отца – закон, даже если отец – осел, вы ж меня понимаете. Однако не подумайте, будто в годы моей богатой приключениями службы я перестал оттачивать свой ум. Я много читал и до сих пор могу процитировать по памяти отрывки из пьесы «Жизнь есть сон»[29].
– Давайте-ка, сеньор, наденьте эту одежду, а что касается вашей эрудиции, здесь в ней никто не сомневается, – сказал я, приходя на помощь отцу.
Взгляд Фермина Ромеро де Торреса светился благодарностью. Сияя, он вылез из ванны. Отец обернул его полотенцем. Нищий рассмеялся от удовольствия, почувствовав прикосновение к телу мягкой чистой ткани. Я помог ему облачиться в нижнее белье, которое было на несколько размеров больше, чем надо. Отец снял с себя ремень и отдал его мне, чтобы я мог подпоясать попрошайку.
– Ну вы просто картинка, – сказал папа. – Правда, Даниель?
– Да вас можно принять за киноартиста.
– Ну что вы, я уже не тот. В тюрьме потерял свои геркулесовы мышцы и с тех пор…
– По мне, так вы вылитый Шарль Буайе по осанке, – возразил отец. – К слову, у меня к вам есть одно предложение.
– Для вас, сеньор Семпере, я, если надо, убить готов. Только назовите имя, и рука моя не дрогнет.
24
Водохранилища (как и католицизм) были настоящим пунктом Франко. При нем их постоянно строили, и почти все он сам торжественно открывал. Они и в самом деле были нужны, но создавали водохранилища (как, впрочем, и в других странах), не считаясь с чувствами и интересами людей, которым приходилось переселяться в новые, неуютные и безликие дома, выстроенные из дешевых материалов.
25
Блюдо из моллюсков.
26
Ресторан в районе Барселонета, недалеко от порта. В то время был сравнительно дешевым.
27
В те годы в гражданскую гвардию (один из двух видов испанской полиции) брали только мужчин.
28
Форменный головной убор гражданского гвардейца.
29
Известная пьеса испанского драматурга Педро Кальдерона де ла Барки (1600—1681).