Ябеда

— Мам, ты здесь? — В дверь дубасила Джози. — Давай скорей! А то я сейчас описаюсь!

Нина спустила воду. Стыдно, ведет себя как маленькая. Она просто устала, нервничает — работа, конечно, ужасно интересная, но, что ни говори, дел-то прибавилось изрядно. И спит последнее время плоховато: Мик крутится-вертится, не дают ему покоя новые заказы. Словом, все как у всех. Во всяком случае — как у многих.

Нина побрызгала водой на раковину и открыла дверь.

— Прости, — едва успела проговорить она, как Джози чуть не сбила ее с ног.

Неожиданно в переднюю вошел Мик.

— Господи, как хорошо, что ты вернулся! — сказала Нина и долгим поцелуем прижалась к его губам.

— М-м-м, надо бы мне почаще отлучаться. — Мик с нежностью обнял жену одной рукой. На другой у него болталась хозяйственная сумка. — На охоту ходил, — объяснил он и помолчал, сведя брови и вглядываясь в ее тревожное лицо. — Курица сгодится? Идем, поможешь мне с ужином.

Нина пошла за ним, радуясь поводу отвлечься.

— Вот это да! Извержение вулкана случилось? — Мик смахнул со стола черные крошки, помедлил, опершись о стол широко расставленными руками — умными, искусными руками. Ах, как Нина хотела, чтобы эти руки обняли ее и не отпускали никогда. — Нина? У тебя все в порядке?

— Конечно. — Она встряхнулась и принялась распаковывать покупки.

«Все в полном порядке», — твердила она себе, ворочаясь ночью в постели, сбивая простыни беспокойными ногами. Было жарко, она взмокла, сна ни в одном глазу. Она прислушивалась к сонному сопению и тихим всхрапам Мика. Конечно же, у нее все в полном порядке.

Глава 10

Папы все не было.

— Что, бросили тебя? — буркнул страшный дядька, пихнув меня в угол холодного подоконника, на котором я сидела, и занес надо мной руку. Я съежилась, но он раздумал — мимо шла воспитательница, за ней гуськом семенила стайка младших.

Не отрываясь, я глядела в окно — вот сейчас, сию минуту появится папина машина! Глаза еще резало от слепящего света той страшной комнаты, сердце с гулким стуком гнало по жилам ледяную от ужаса кровь. Вцепившись в каменную раму, прижавшись носом к стеклу, я всматривалась в дорогу, в деревья, поднимала глаза к грязно-серому небу и молилась: пусть приедет папа и спасет меня!

Спустились сумерки, а с ними начали опускаться и мои веки. Один-два раза я проваливалась в дрему, в счастливое забытье, где мы трое — я, папа и мама — были вместе, как прежде. Смутный образ худенькой женщины с конским хвостом, запах крема для лица и губной помады витал надо мной, и несколько блаженных мгновений, даже очнувшись, я верила, что она еще жива.

Запах и разбудил меня, когда я в третий раз начала клевать носом. Меня затошнило. Резкий дух дезинфицирующего средства накладывался на зловоние страха — моего страха. Я поняла, что описалась. До смерти перетрусив, не смея кому-нибудь признаться, сползла с грязного подоконника и убежала в спальню. А там, стаскивая мокрые трусы, думала: этот урод прав. Меня бросили. Папа не приедет сегодня. И завтра, наверное, не приедет. И послезавтра тоже.

До тех пор в детском доме Роклифф я держалась тише воды, ниже травы, смотрела на всех умильными глазами и невинно улыбалась. Мне хотелось стать тенью, картинкой на закоптелой стене, одной из снующих в подвале мышек. Дети вокруг были дерганые — то закатывали истерики, то без повода хохотали, то ходили в синяках. Они являли собой весь спектр эмоций — и агукающие в кроватках малыши, и подростки, лениво пинавшие стены на ходу. А я была где-то посередине. И все старалась забиться куда-нибудь подальше, чтоб никому не попадаться на глаза. Если папа не заберет меня отсюда, сбегу, поклялась я себе. Улечу. Я же Эва, папина птичка-худышка.

Воспитатели с грехом пополам выполняли свои каждодневные обязанности. Некоторых я поначалу приняла за воспитанников дома — так они были молоды. Другие были старыми, седыми, уставшими и смотрели на нас, детей, с неприязнью. Они не любили нас.

В каждой встретившейся женщине я пыталась отыскать себе маму — кто знает, а вдруг? — но ни одна из воспитательниц не походила на нее. Пробовала подружиться со всеми взрослыми подряд, но в отличие от папы они не покупались ни на ухмылку с залепленными жвачкой зубами, ни на поцарапанное колено, и никакими уловками невозможно было выманить добавку хлеба на полдник. Скоро я узнала, что за малейшим нарушением правил следует жестокое наказание. Один раз, позабыв, что это строжайше запрещено, я поднялась по задней лестнице и пересчитала головой все ступеньки, когда темная фигура наверху спихнула меня вниз.

Дурочкой я не была, вовсе нет. Я держалась в сторонке, особенно в первые дни, и наблюдала, пытаясь понять — как тут живут? Очень не хотелось, чтобы меня опять затащили в ту комнату, не хотелось узнать, что там за пеленой слепящего света. Нет, я не искушала судьбу, я затаилась и ждала папу. Потому что он обещал приехать.

Однажды, когда я поджидала папу, устроившись на своем обычном месте, болтая ногами и грызя ногти, мне пришло в голову, что мисс Мэддокс — на мой взгляд, ей было лет сто — не такая страшная, как другие взрослые. Она бегала по дому хлопотливо, почти как мама большого семейства; у нее вроде было сердце.

Вспомнилась моя самая первая ночь здесь, когда я еще никого-никого не знала. Это ведь мисс Мэддокс гладила меня по голове, пока не решила, что я заснула. Я рыдала и звала папу, а потом затихла, но не спала. Она проводила шершавой ладонью по моему влажному лбу, а я была так напугана, что не поняла ее доброты. Во мраке крепко зажмуренных глаз передо мной плыло искаженное лицо папы в тот момент, когда меня от него отрывали, хмурая физиономия директора детского дома, в ушах звенели дикие вопли детей — новенькая!

— Ты чего натворила? — спросил меня утром чумазый мальчишка лет двенадцати. Он дал мне кусок хлеба и разрешил подобрать остатки джема у себя на тарелке. Больше из еды ничего не осталось: я почти всю ночь проревела и только-только заснула, когда все повскакивали с кроватей и дружно умчались завтракать.

— Натворила? — переспросила я. Мне не очень хотелось есть, да и вид хлеба не вызывал аппетита. — Ничего я не натворила. Мама умерла, а папа не справляется. Я ему помогала… (Дети вокруг примолкли и слушали, даже старшие.) Только, наверное, не очень хорошо, потому меня сюда и привезли.

Чумазый мальчишка похлопал меня по плечу. У него были грязные патлы, и пахло от него плохо.

— Не бери в голову, — сказал он. — Теперь ты с нами.

Я оглядела собравшихся вокруг детей. Они смотрели на меня, как на зверушку в цирке. Хотелось завыть, зарыдать, хотелось кричать, пока папа не заберет меня отсюда. Не хочу! Не хочу жить здесь, ни с этой мисс Мэддокс, ни с другими воспитателями, которые то возникают ниоткуда, то снова исчезают, будто растворяются в темных углах. Не хочу есть на завтрак сухой хлеб, не хочу спать на койке с комковатым матрасом в одной комнате с дюжиной других детей. Ничего не хочу! Только домой! И чтоб все было как раньше.

— Как отсюда удрать? — шепотом спросила я у мальчишки.

От одной мысли у меня засосало под ложечкой. Я была послушной девочкой, никогда ничего дурного не делала. И сейчас не хотела никого обидеть или показаться неблагодарной, но провести в этом ужасном месте еще хоть час? Ни за что!

Пронесся шквал смешков, и снова стало тихо.

— Никак, — прошептал мальчишка в ответ, глядя на меня черными как уголь глазами. — Потому что некуда.

Потом всем дали разные задания. Две старшие девочки должны были вымыть посуду, две другие — снять белье в спальне «В» и отнести в прачечную. Мальчикам раздали метлы и велели подмести холл, а потом вычистить обувь. Остальных очень высокая и очень худая женщина отправила в душ и чистить зубы. Все это, сколько себя помню, я каждый день делала дома. Почему же сейчас казалось таким обидным, несправедливым, бессердечным, что тетка раздает нам задания вместе с тычком в спину?