Расстрелять в ноябре

И так же нескончаемо шли дожди, беспрерывно работал «Град». Иногда ради интереса ждали: кто быстрее устанет — природа или творение рук человеческих — ракетная установка с внушительным погодным названием?

Первой уставала, сдавалась природа. И тогда солнце, уже слабеющее под осень, с усилием раздвигало в тучах щель и любопытно оглядывало землю: что новенького произошло без меня в чеченской войне?

О новом узнали почти сразу.

— Грозный взяли.

— Когда?

— Неделю назад.

— Так «Град» бьет по городу?

— По нему. Но Басаев сказал, что теперь никогда не уйдет из него.

Лично мне стало грустно и совестно. Не принимал эту войну с самого начала, в плену научился ее ненавидеть, а все равно кольнуло: сдать город! Армия, Россия не смогли удержать перед боевиками один город! Или опять идут политические игрища и Грозный не думали удерживать?

Бедные солдаты. Несчастные жители. Клубок подлости и глупости, отчаяния и безнадежности, горя и самоотверженности…

Вспомнилось здание с раненым колобком. После недельной бомбежки вряд ли осталась в живых даже лиса, будь она хоть трижды хитрой. А что с жителями? И в конце концов, а точнее, перво-наперво: кто станет заниматься нами, если из Грозного ушли войска и власть?

— Что, полковник, грустишь? Жалеешь, что Грозный потерян?

Соврал:

— Да нет, о своем.

— Мы тоже думаем о своем: все блокпосты ваши окружены, вот решаем, что с ними делать. Или голодом морить, или расстрелять, или выпустить…

Из рассказа полковника налоговой полиции Е.Расходчикова:

Когда город отошел к боевикам, а слухи о взятии Грозного ходили за неделю до штурма, у нас оборвались все связи и наработки по вашему освобождению. Ведь действовали-то в контакте с местной ФСБ, их посредниками. Ничего не оставалось делать, как возвращаться назад, в Москву. И начинать все сначала.

Только и Москва не могла ответить на сотни вопросов, и главные из них — где вы, у кого и, вообще — живы ли? И азарт уже пошел, заработало чисто профессиональное самолюбие: неужели не вытащим?

Где-то через неделю прошусь на прием к Алмазову. «Сергей Николаевич, надо лететь обратно в Чечню. Из Москвы мы его не вытащим. Разрешите?» Вижу, что волнуется, любой исход, а печальный в первую очередь, ляжет ведь на его плечи. «Кого хотите взять с собой?» — «Геннадия Нисифорова» — «Он в командировке в Тамбове» — «Завтра утром будет здесь, вечером вылетим». Не позавидуешь начальникам, когда им приходится отдавать приказы, связанные с риском для подчиненных. «Давайте, действуйте. Разрешаю принимать любое решение, исходя из ситуации. Только осторожнее. Если еще пропадете и вы…»

Так снова оказались с Геннадием в Чечне. Мы ее прошли с самого начала боевых действий, знали друг друга настолько, что на рисковые мероприятия, «стрелки» — встречи с бандитами — ходили по одному: если что?то случится, допустим, со мной, Гена будет знать, каким образом и где меня вытаскивать. Точно так же он надеялся на меня.

В Грозный дорожка нам, конечно, оказалась закрыта. Стали подбираться к командирам отрядов самостоятельно, без посредников, которые частенько ради своей выгоды искажали информацию, задерживали ее. Ходили, конечно, в рванье, чтобы не привлекать особого внимания, ни о каких средствах связи или охране не могло быть и речи. Тем не менее по старым связям удалось выйти на главаря, который вас захватил. Он представился Рамзаном. С ехидцей посмотрел на меня:

— А ты не из налоговой полиции. Наверняка из ФСБ.

— Да, я бывший комитетчик. Более того, из «Альфы». Ну и что из этого?

— Вот тебя бы взять. Мечта жизни.

— Но это нужно еще попробовать.

— Ладно, давай попробуем поработать по Иванову. Ты уважаешь мои интересы, я попробую уважить ваши.

— Но Иванов жив? Мы не пустышку тянем?

— Жив. Даже что-то пишет, недавно листки отобрали.

— Мне нужно подтверждение, что он жив на сегодняшний день. И с этого момента начнем работу.

— Будет тебе подтверждение. Но только он давно уже не у меня.

Глава 14

Заметил: я перестал подходить к двери. Слишком тяжело возвращаться обратно в темноту. Я пресытился ею, а переполняясь, привыкаю. И больше уже раздражает не она, а недоступный свет, проблески неба сквозь листву, паутинные компакт-диски, лазерно отсвечивающие на мокром солнце. Мы становились с ног на голову и привыкали к этой позе. И последний штрих: раньше думал — когда выйду, а теперь — лишь бы выйти…

В блиндаже намного глуше все звуки, и постепенно отучились вслушиваться и в жизнь за решеткой. Зато, выставляя однажды на салфетку пиалушки, вдруг замер: на всех трех донышках чернели цифры «13». Грешным делом подумал на Махмуда: парень готовит сюрприз. Но краска оказалась заводской.

— Мужики, — приглашаю на смотрины.

Они глядят на цифры и мысленно решают, как отнестись к открытию. Пиалы нам выдали в деревне, перед самым началом послевыборной войны. И после них накатилось…

Определяюсь первым:

— Я из своей больше не пью.

— Ерунда, — пожимает плечами Махмуд. — У нас в семье тринадцать детей. И ничего.

— А у меня дочь родилась тринадцатого, — не признает примету и Борис.

Больше не заостряем на этом внимание, расходимся по своим углам. Мне что, я пью остывший чай, а для него и стеклянная банка сгодится. А чашке, да еще с таким номером, нашлось лучшее применение.

Поначалу нас донимали бурундуки, бегающие вниз головой по потолку и прибитым одеялам. Кроме топота и писка надоедали тем, что воровали остатки хлеба. Его в конце концов начали подвязывать на проволоке, но нашествие ожидалось с другой стороны. Мышей.

— Махмуд, ты выпускал кого наших? — специально интересуюсь, глядя, как по траншее к решетке движется рывками серый комочек.

— Нет.

— Кыш, — пугаю непрошенную гостью. — У нас своих полно.

Дважды подползали змееныши. Память мгновенно выдала все, что знал о них: они глухи, понимают только постукивание, на место гибели детеныша обязательно приползет мать.

Стучу по стене, заставляю змей изогнуться и ползти обратно. А в глазах долго стоит лоснящаяся узкая лента, и это приучает осторожнее подходить к двери, тщательно перетряхивать перед сном постель.

Принялись донимать и жабы. Первым заорал лежавший с краю Махмуд, когда огромная жирная раскоряка прыгнула со второго яруса ему на лоб. Тут и пригодилась поначалу пиала. Накрываю ею лягушек, подсовываю под них картон, несу добычу к двери, вытряхиваю в щель. Но лягушкам легче вернуться обратно, чем скакать по ступеням вверх, и некоторых приходится ловить по нескольку раз. Самых настырных и жирных трясу в западне, вправляя мозги. Вроде доходит, в какую сторону скакать.

А вот мыши… Эти оказались наглее, чем интердевочки с русскими клиентами.

В итоге картина.

Я, полковник налоговой полиции, первый вице-президент Международной ассоциации писателей баталистов и маринистов, лауреат литературных премий имени Н. Островского и М. Булгакова, кавалер ордена «За службу Родине» III степени и медали «За отвагу», писатель, бывший главный редактор журнала «Советский воин», — теперь просто пленный, ловлю мышей.

В руках у меня веревка, связанная из тряпичных лоскутков. Она тянется к палочке, на которой одним краем стоит пиала. Под ней — кусочек хлеба.

Так вообще-то ловят птиц, это — силок. Но мыши начали устраивать такой кавардак, ночью преспокойно бегают по головам, залезают под одеяло, что становится ясно: выживем или мы, или они. Бурундуки со своими выходками кажутся мелкими дошколятами.

В блиндаже достаточно темно, но черно-серые комочки теней, приближающиеся к приманке, отмечаются сразу. Не успела первая мышь просунуть голову под пиалу, дергаю веревку. Мой тринадцатый номер подскакивает, мышь отпрыгивает — эксперимент не удался. Анализирую ошибки: надо уменьшить высоту подставки, а веревку привязывать не за середину, а за самый низ палки. Вновь замираю.