Страница 3 из 12
– Всю ночь оперировали, – сказала она. – Вагон трясет, а мы работаем.
На полуслове она уснула.
Надо было привыкать к стонам, к храпам, к отвратительным запахам запекшейся крови, немытого тела, эфира, мочи. В вагонах для легкораненых работать было хлопотнее, чем в кригерах для тяжелых. Тяжелораненые лежат, бедняги, на своих подвесных койках с детскими сеточками и чаще всего молчат. И никто там не нарушит правил внутреннего распорядка, не пойдет разгуливать по вагонам, не вылезет в кальсонах на станцию покупать картошку и самогон.
А у меня в вагоне были, по сути дела, почти здоровые парни. Сначала, пока им было больно, они кряхтели или стонали, боялись остаться калеками, а чуть-чуть полегчало – и они принялись рассказывать веселые байки, любезничать с санитарками, петь песни, им уже и море по колено, хоть сейчас в бой.
Скажешь: «Товарищи, неприлично в белье на перрон!» – смеются. А про самогон и не заикайся, что вреден. Такой хохот, шум поднимут – вагон дрожит.
Я работаю двенадцать часов, потом сутки свободна. Но свобода моя относительная. Я не имею права никуда отлучаться. Чаще всего я помогаю делать марлевые тампоны. А в вагоне много раненых, и никакого отдыха не получается. Подала пить одному, умыла другого, погладила по голове третьего, остановилась перед четвертым. Сворачиваю раненым цигарки, поправляю постели, шучу. Словом, как белка в колесе.
А по вагону несется:
– Ой-ой, сестричка, скорей! Помоги, подними ногу. Затекла…
– Пить… иссох весь насквозь!..
– Ой, сестра, умираю…
Однажды предложила им:
– Хотите, стихи почитаю?
– Давай, сестренка, заговаривай боль, – прошептал один с повязкой на глазах.
Я села к нему на полку.
Значит, так… На миг задумалась: что почитать? Может, «Мцыри»? Я любила эту поэму. Меня всегда волновала судьба мужественного мальчика. Я знала ее наизусть.
– Значит, так:
В вагоне установилась удивительная тишина. Только мой голос, стук колес, редкие гудки паровоза… Когда я закончила читать, мне показалось, что раненые задремали. Меня тоже одолевала дрема. Голова отяжелела, веки слипались. Но как только мой голос смолк, раненый, у ног которого я сидела, тяжело вздохнул и застонал. Я подумала, что этот человек страдал не столько от физической боли, сколько от страха навсегда остаться слепым. Он утратил жажду жизни, силу сопротивления. Я прислонилась спиной к стенке, подчеркивая, что готова просидеть с ним долго. Взяла его руку, погладила.
– Доктор сказал, что все обойдется, если вы сами будете бороться…
Больше я не знала, что сказать.
С того дня каждый вечер у нас в вагоне устраивались концерты.
Ни смерть, ни кровь, ни страдания не могли подавить в человеке человеческое, не могли уничтожить тонких движений души. Ведь у каждого солдата где-то остались мать, жена, невеста, просто знакомая девушка, где-то рядом дрался друг, и длительная разлука с ними, обостренная постоянной опасностью, переживалась особенно глубоко.
В стихах, песнях фронтовики находили отражение своих чувств, желаний, страстей…
Поезд медленно постукивает. За окнами лежит большая страна Россия, ее поля, леса, серые деревни. Там голод, холод, болезни. До победы еще так далеко. А я никак не могу привыкнуть к крови, обморожениям, страданиям…
Время бежало. Много рейсов уже было сделано. В промежутках мы с Лидой раза два бегали в Воронеже в штаб фронта проситься на передовую. Нас бесцеремонно выпроваживали.
Однажды Лида ворвалась ко мне в вагон и скороговоркой сообщила новость: «Раненый летчик сказал, что Раскова женский полк формирует. Сталин приказ издал: всех летчиц беспрепятственно отпускать, где бы они ни были».
У меня сердце упало: уедет Лида, ставшая мне родной, и некому будет даже пожаловаться, поплакаться…
– Через час уезжаю.
– Господи, ну что же мне делать?
– Комиссар дал тебе увольнительную меня проводить, – жалостливо посмотрела на меня Лида.
– Ладно. Идем…
Вот и поезд. С трудом протиснулись в тамбур. В вагон не влезть. Народу как сельдей в бочке.
– Пора, – сказала Лида.
– Я поеду с тобой.
– Что же будет?
– А ничего! – беспечно махнула я рукой. – Хуже не будет.
Поезд тронулся, убыстряя ход.
Приехали глубокой ночью. До рассвета нечего было и думать искать военный городок.
Вошли в переполненный зал ожидания. Сизый махорочный дым, толкотня и гул голосов, военные, ожидающие своего эшелона на фронт. Народу – яблоку упасть некуда.
– Эй, курносые, сестренки! Идите сюда, – весело крикнули из ближайшего угла.
Мы протиснулись и устроились на скамейке, с которой поднялись старшина и лейтенант.
– Куда путь держите?
– К Расковой, в женский полк.
– Бросьте! Поехали лучше с нами.
Они улыбались, перемигивались. Лида строгим взглядом обвела парней:
– В армии главное – приказ.
– А там, у девчонок, знаете как?
– Как?
– Там же драки, потасовки, сплетни.
Лида рассердилась, хотела ответить, но лейтенант скороговоркой продолжал:
– А как там хлеб делят! Разрезают на разные куски, потом собирают крошки, распределяют их по пайкам, сажают спиной девчонку, а другая, тыкая пальцем в куски, кричит: «Кому?» Та называет фамилии. И не дай бог кому попадется чуть больше кусок! Цепляются друг другу в волосы, и начинается кутерьма.
Все вокруг смеются.
– Это что… – подхватывает другой. – Все это чепуха по сравнению с военным трибуналом. За один поцелуй – суд! Остановилась девчонка с парнем – арест!
Лида поднимается со скамейки:
– Идем. Нечего глупости слушать. Ну а насчет поцелуев, – повернулась она к лейтенанту, – правильно! Нечего целоваться, когда война!
Мы шли, утопая в снегу, к военному городку, и Лида пыталась представить свое будущее. Фантазия рождала картины героических воздушных боев, о которых она знала по газетным статьям, по рассказам раненых летчиков.
Конечно, ее немедленно возьмут в истребительный полк, и она сделает все, чтобы поскорее победить.
Никого ни о чем не спрашивая, мы беспрепятственно прошли через проходную военного городка. Отойдя на приличное расстояние от проходной (как бы не задержали), Лида обратилась к проходившей мимо женщине с двумя кубиками в петлицах: как найти майора Раскову? Я робко спросила ее:
– А если я даже самолет близко не видела? Не возьмут?
– Возьмут. Нужны младшие авиаспециалисты. Электрики, например. Учить будут.
И вот нас наконец приглашают в комнату, где находится несколько женщин в военной форме. Но я вижу только Раскову. Ее книга «Записки штурмана» учила меня стойкости. Я хранила дома несколько журнальных портретов Расковой и сразу же узнала ее. Среднего роста, с темными волосами, разделенными прямым пробором, она была в хорошо пригнанной по ее стройной фигуре форме с голубыми петличками и двумя шпалами на них. На гимнастерке – звезда Героя Советского Союза.
– Откуда тут медицина? – удивленно спросила Раскова. – Медсестры нам не нужны.
И тут выступила вперед Лида:
– Пилот запаса Лаврентьева.
– О! Это уже другой разговор.
Лида подала документы. Раскова, быстро пробежав взглядом удостоверение Лаврентьевой, изучающе посмотрела на нее. Перед ней стояла среднего роста, с карими, чуть раскосыми восточными глазами, красивая, несколько полноватая девушка.
– Товарищ майор! – забеспокоилась Лида. – Я умею летать!
– В штурманскую группу пойдешь.
– А летчицей?
– Нам срочно нужны грамотные штурманы.
Пока шел разговор с Лаврентьевой, я дрожала от страха: вдруг откажут? Что же придумать такое, чтобы они не смогли мне отказать? Что я умею? Ничего. А летать хочется. А если соврать: дескать, окончила аэроклуб, документы потеряны? Нет, врать не годится. Остается запасной вариант: у них не хватает электриков.