Страница 2 из 12
После этих занятий медсестра Лида экзаменовала меня и поучала:
– Как ты будешь делать перевязку предплечья? – И подставляла свое плечо. – А что ты будешь делать при пулевом ранении в живот?
– Остановлю кровь.
– Как?
– Ну…
– Опять нукаешь? Возьми шприц. Покажи, как будешь делать укол.
Я выполняла все ее требования с охотой, но при этом не отказывала себе в удовольствии поворчать:
– Хорошо тебе! Твои родители – врачи.
– И я прямо с пеленок все знаю… Учиться надо старательней.
На этих занятиях я забывала все свои неприятности. Но подходил час обхода, и у меня начинался внутренний озноб.
Вынув из кармана белоснежный платок, начальник короткими толстыми пальцами жирных рук проводил платком по полкам и, обнаружив пыль, истошно кричал. Я бессмысленно смотрела на его крутой, словно обрезанный подбородок, на покрасневшие, навыкате глаза, на прямые плечи, на которых покоилась круглая большая голова, и ничего не понимала. Почему он кричит? Я без конца мыла, вытирала, но в старые вагоны пыль проникала даже при закрытых окнах.
После таких разносов я горько плакала, и тогда у меня буквально все валилось из рук. Я садилась у окна, прижималась лицом к прохладному стеклу и смотрела, как навстречу поезду бежали телеграфные столбы. Чудилось, что они радушно раскинули руки. Вагон шатало, бросало из стороны в сторону. Истошно орал паровоз. Мерно стучали колеса. Это успокаивало. А больше всего успокаивал лес, который тянулся темной волнистой линией.
Это такое чудо природы – лес! Я люблю и могучий сосновый бор с уходящими в небо стройными колоннами-стволами; и веселые, ослепительно-белые березовые рощи; и хмурый, мшистый, задумчивый ельник; и столетние дубы-великаны; и нежную, нарядную рябину. Лес всегда снимает усталость и напряжение.
Глядя в окно, я вспоминала сибирские леса, дом… Вспоминала своих школьных друзей: Петра Владимирцева, Васю и Мишу Карасевых, Ваню Приваленко, Мишу Суворова… Где-то там, впереди, – фронт, там они сражаются. А у меня пока одно оружие: слезы. Защитник Родины…
Как-то после очередного обхода меня окликнул сержант из команды бойцов, добирающихся до фронта из госпиталей:
– Сестричка, что случилось? Кто обидел?
– Никто, – буркнула я.
– Ну, не надо… Не плачьте.
– А я и не плачу.
– Может, я чем-нибудь помогу?
– Не-ет. Мне нельзя помочь… – И я отвернулась.
– Я вас, кажется, знаю.
Я не откликнулась, неприязненно подумав, что сержанту просто хочется поболтать.
– Вы жили в Тобольске?
Я резко повернулась к нему.
– Да-да, мы встречались с вами, – улыбался парень. – Помните последний день занятий в школе? Ну, вспомнили? Меня зовут Саша. А я Игоря встретил. – И тут поезд внезапно резко затормозил.
– Потом расскажешь, Саша, – сказала я, бросаясь к выходу.
Мы выскочили наружу.
Над головой проплыли самолеты. Я решила, что это наши, и мысленно пожелала им удачи. Но машины вдруг развернулись. Бойцы заволновались:
– Ах ты, холера ему в бок, сколько их!
– И не торопятся…
– Куда это они?
– Гитлер не докладывал куда…
– Зенитки где? Ни одна не тявкнет.
– Все равно не собьют.
– Чё болтаешь? Еще как сбивают!
– Давайте, братцы, врежем им из автоматов!
По перрону бежал офицер, размахивал руками и что-то кричал. Я отвернулась и опять посмотрела в небо. Оно было чуть сероватое от далеких облаков и близких сумерек.
– Что рот раззявила?! – Офицер грубо рванул меня за руку. – Бомбить сейчас будут! А вы… – накинулся он на сержанта, – прочь от поезда!
Мне не верилось, что будут бомбить, потому что у нас красный крест на крышах, и я продолжала стоять и глазеть на небо.
– Ты что? – крикнул офицер. – Дура!.. – Он выругался и толкнул меня под прикрытие вокзала.
За спиной что-то резко рявкнуло. Я не успела обернуться, как почувствовала, что лечу на красную кирпичную стену. Стена качнулась, поплыла куда-то в сторону. Сейчас свалится, раздавит, расплющит всех до единого…
Сколько это длилось? Не знаю.
Сквозь какую-то пелену, приглушавшую все звуки, я отчетливо слышала, как раскалывалась подо мной земля. На десять, на сто частиц… На одной из них, бесконечно малой, как на крохотной льдинке, я все-таки уцелела.
– Сестра-а!
Кругом бегали, оказывая помощь, мои товарищи, а я все стояла как в столбняке.
– Помоги… – Кто-то дотронулся до моего плеча.
Я подняла голову. Пожилой боец звал меня помочь корчащемуся в муках человеку. Я подошла к нему. И вдруг он завизжал и заплакал, да так жутко, что кровь леденела в жилах. Как подступиться к нему? Я наклонилась над ним. Начала перевязывать, но раненый не давался. Мои руки дрожали. Я делала все неловко, плохо, и от сознания этого меня охватили отчаяние и стыд. Раненый как-то захлебнулся, что-то булькнуло в его горле, потом он затих и лежал спокойно, как будто ему и впрямь помогла перевязка.
У меня чуть отступило от сердца: наверное, ему все-таки стало легче. Но тут пожилой солдат, что просил меня перевязать, встал во весь рост и снял шапку. И тогда, поняв, что произошло, я громко, во весь голос, заплакала.
– Молоденькая, – сипло сказал кто-то. – Не видела еще смертей.
– Ладно, будет выть! – крикнул другой голос, зло и грубо.
Налет продолжался.
– Ложись! – закричал все тот же грубый голос.
Какая-то сила, прогрохотав по земле, вмяла меня в нее.
Багровое зарево делалось все больше и больше. Глядя на огненный горизонт, я почувствовала, как стучат у меня зубы. Я зажимала обеими руками рот, а зубы все стучали. И день показался сразу холодным и знобким.
Самолеты безнаказанно ушли. Я осмотрелась и не узнала станцию. Горели вагоны, рухнули здания, из-под руин вытаскивали раненых и убитых.
Потрясенная, я не сразу вспомнила о Саше, моем школьном знакомом. Но, вспомнив, стала его искать. Он лежал неподалеку от поезда. Может быть, ему не хватило всего полушага, чтобы уцелеть. Его лицо не пострадало, и это ввело меня в заблуждение.
– Саша! – Я опустилась на колени, приподняла его голову и тут увидела, что у него нет ног. – Са-ша-а…
Слезы бежали по лицу, и я вытирала их липкими ладонями, ощущая острый запах крови.
Подошел доктор. Осмотрел сержанта. Вздохнул.
– Ну-ну, дочка, успокойся! Нельзя так падать духом. Ему, бедняге, уже не помочь. – Доктор склонился надо мной. – Ну-ка, дай я тебе слезы вытру, а то целую лужу напустила. – И стал вытирать мне лицо. – Я думал, немец месиво здесь устроил, – говорил доктор. – Черта с два! Умеем мы держаться за родную землю. Раненых мало…
Его слова и все, что делалось вокруг, проходило в моем сознании, как в густом тумане. Одна только фраза звучала четко: «Потом расскажешь, Саша. Потом…» Словно что-то заклинило в мозгу: «Потом…» Господи, ведь «потом» уже никогда не будет!
Потом я металась по перрону, помогая втаскивать раненых в вагоны. И все мои действия были какие-то механические, неосознанные. «Потом… Потом расскажешь…»
Так вот какая она – война! И от меня на этой войне требуется не только героизм, а, прежде всего, выносливость – нечеловеческая выносливость.
Было такое ощущение, будто голова моя зажата в тисках. Боль была пульсирующая, ноющая. Я почувствовала внезапный острый приступ тошноты. Ужасная слабость охватила меня, я вся покрылась холодным потом. Мне немного полегчало, когда поезд тронулся.
Он полз еле-еле, иногда его ход совсем замирал. Из окон были видны избы, огороды, поля. Какая-то деревня ярко пылала, и хлебное поле горело за нею – дымно, чадно.
Земля изрыта рвами. Людей почти не видно. Сквозь стук колес был явственно слышен непрерывный грохот близкой канонады.
Поезд наконец прибыл к станции, откуда мы должны забрать раненых. Всю ночь ее обстреливали и бомбили, и всю ночь к нам поступали раненые. Одних приносили на носилках, других привозили на грузовиках, третьи приходили сами…
Утром пришла Лида, и я не узнала ее. Она осунулась, побледнела и даже постарела за одну ночь.