Бриллианты для невесты

Высушив волосы полотенцем и отступив к унитазу, чтобы открыть дверь, Эмми пересекла маленькую студию и, опустившись на колени, достала из-под кровати магазинный пакет. Аккуратно развязала толстую витую шелковую ленту, скреплявшую ручки, и осторожно вынула завернутый в папиросную бумагу сверток. Затем, потеряв всякое терпение, разорвала наклейку из фольги с монограммой, скомкала папиросную бумагу и запустила руки в плюшевые складки самой дорогой вещи из тех, которыми когда-либо владела. Назвать это халатом — значило обидеть роскошную мягкость сложенного вчетверо кашемира, густо-шоколадный цвет и элегантно-простую монограмму «Э». Халаты служили, чтобы прикрыть фланелевую пижаму или сохранить пристойный вид, идя от шкафчика с одеждой до бассейна. Но это? Это предназначалось для того, чтобы сексуально задрапировать каждый изгиб тела (или в случае с Эмми опытной рукой подчеркнуть немногие имеющиеся изгибы), почувствовать легкость шелка и тепло пуха. При ходьбе он слегка касался пола, а пояс-кулиска на талии заставлял почувствовать себя моделью. Эмми немедленно затопила волна облегчения. Она не ошиблась. Пару недель назад она увидела его в витрине самого дорогого в Сохо салона белья, в заведении, где за три дюйма ткани ты отдавал не меньше нескольких сотен долларов. Каждый бюстгальтер, каждые трусики, каждая пара чулок были дороже любого платья Эмми, поэтому халат и... ну... отхватил такой здоровый кусок от ее ежемесячного дохода, что она предпочитала об этом не вспоминать. Как у нее вообще хватило духу войти в тот магазин? Все вспоминалось словно в тумане. Эмми лишь помнила, как хорошо она выглядела в этом халате в примерочной салона, отделанной плюшем, с тяжелыми вышитыми шторами, — губы поджаты, правое бедро сексуально выставлено в предоставленных туфлях на высоченных каблуках. Один взгляд в зеркало этим вечером подтвердил — ничто не изменилось за те недели, что халат пролежал под кроватью, девственно нетронутый и неразвернутый, дожидаясь дня рождения. Стоя перед зеркалом, Эмми зачесала влажные волосы в шикарный шиньон и накусала губы, чтобы они припухли. Потом достала новый ягодный блеск для губ и наложила немного на щеки. «Неплохо, — с радостным удивлением подумала она. — Совсем неплохо для тридцати лет». Затем, насладившись спонтанным изменением образа и почувствовав волчий голод, сунула ноги в уютные тапки из овчины, потуже затянула на талии пояс своей кашемировой мечты и отправилась на кухню готовить себе суп.

Не успела она включить электроплитку, как снова зазвонил городской телефон.

Частный вызов. Она недоуменно хмыкнула.

Алло? — ответила Эмми, зажав телефон плечом и открывая попутно банку куриного супа с лапшой.

Эм? Это я.

Сколько месяцев ни прошло, Дункан, видимо, всегда будет произносить: «Это я», а Эмми — точно знать, кто говорит. В ее мозгу промелькнул миллион мыслей. Он звонит, чтобы поздравить ее с днем рождения... значит, помнит день ее рождения... следовательно, думал о ней... И таким образом, возможно, не думал о своей инструкторше... если только, о Боже, он не звонит, чтобы сообщить ей новость... новость, имеющую прямое отношение к инструкторше... которую она не готова услышать ни сегодня, никогда.

Она чуть не положила трубку, но что-то ее удержало. Если она сейчас что-нибудь не скажет, то задаст вопрос о его помолвке, поэтому из чисто защитных соображений Эмми спросила первое, что пришло ей в голову:

Когда это ты сделал свой номер частным?

Он засмеялся. Веселый-но-не-совсем-влюбленный смех Дункана.

Мы не разговаривали много месяцев, и это все, что ты можешь сказать?

А ты рассчитывал на что-то другое?

Нет, думаю, нет. Послушай, я знаю, что ты дома и все такое, и хотел бы подняться к тебе.

Подняться? Ко мне в квартиру? Ты здесь?

Да, я тут уже... э-э... некоторое время. В копировальном салоне через дорогу, дожидался, когда ты придешь домой. Они уже странно на меня посматривают, поэтому я был бы не против подняться к тебе на минутку.

Значит, ты сидел и следил за моей квартирой?

Как странно узнать о чем-то столь жутком и одновременно лестном.

Дункан снова засмеялся:

Ну да, я уже звонил несколько раз, сразу как ты вошла, но ты не ответила. Обещаю, я ненадолго. Я только хотел тебя повидать.

Значит, он обручился. Вот задница! Вероятно, думает, что поступает благородно, проделав весь этот путь, чтобы сообщить ей лично. И накануне ее дня рождения, о котором, она готова была поспорить на что угодно, он совершенно забыл. Что до нее, он может взять свое желание повидаться и засунуть его куда подальше, и Эмми без колебаний так ему и сказала.

Эмми, подожди, не вешай трубку. Все не так. Я просто...

Я до смерти устала слышать, что ты хочешь и чего не хочешь, Дункан. По правде говоря, без тебя моя жизнь была в тысячу раз лучше, поэтому почему бы тебе не побежать домой к своей маленькой подружке из группы поддержки и сделать несчастной ее. А я скажу тебе вот что: мне это неинтересно.

Она бросила телефонную трубку на аппарат и почувствовала громадное удовлетворение, немедленно сменившееся громадной волной паники. Что она натворила?

Не прошло и тридцати секунд, как послышался стук в дверь.

Эмми? Я точно знаю, что ты там. Пожалуйста, открой. Всего на одну минуту, клянусь.

Эмми знала, что должна быть крайне зла: ведь он воспользовался ключом, который так и не удосужился вернуть, но часть ее сгорала от любопытства: что могло быть такого важного, чтобы Дункан — мистер Воплощенное Безразличие — прибегнул к полномасштабной слежке? Отчасти она испытывала и облегчение: Дункан, которого она знала, никогда не приложил бы столько усилий лишь для того, чтобы сообщить о своей помолвке.

Не потрудившись даже сбросить меховые тапки, Эмми открыла дверь и прислонилась к косяку.

Что? — без улыбки спросила она. — Что такого важного?

Запыхавшийся после подъема на пятый этаж, но значительно меньше, чем обычно — в те три или четыре раза за пять лет, что соизволил прийти к ней, если быть точной, — он выглядел чертовски привлекательно, и Эмми подумала, что положительные изменения (похудевшее лицо, отсутствие смертельной бледности, отличная стрижка, скрывавшая небольшую лысинку) были результатом напряженной работы инструкторши, а не его собственной.

Могу я войти? — спросил он с одной из своих фирменных улыбок — где-то между флиртом и скукой.

Эмми посторонилась и махнула рукой в сторону комнаты, постаравшись, чтобы Дункан увидел высшую степень безразличия, написанную на ее лице.

Две секунды ушло на возню с замком, и когда Эмми наконец повернулась к Дункану, тот смотрел на нее беззастенчиво оценивающим взглядом. Граничащим с преклонением, если быть честной. И, возможно, впервые в его присутствии Эмми нисколько не стыдилась своей внешности.

Господи, Эм, ты прекрасно выглядишь, — сказал с искренностью, на которую она не считала его способным.

Эмми посмотрела на свой халат, вспомнила о небольшом макияже после душа и от души возблагодарила небеса, что он не увидел ее получасом раньше.

Спасибо.

Его взгляд продолжал скользить вверх и вниз по ее фигуре, одобрительно задерживаясь на каждом дюйме.

Нет, действительно прекрасно, по-настоящему прекрасно. Ты никогда так хорошо не выглядела. Чем бы ты ни занималась, это определенно идет тебе на пользу, – сказал он без тени иронии.

«О, ты хочешь сказать, трахаясь до потери сознания буквально с каждым привлекательным встречным? Покупая сексуальное белье? Отказываясь ненавидеть свое тело только потому, что его ненавидел ты? Да, как это ни шокирует, но дела идут хорошо».

Спасибо, Дункан, — только и сказала она.

Он окинул взглядом квартиру и спросил:

А где Отис? Он наконец-то...

Ха! Если бы. Хотя, думаю, это следующее после самого лучшего.

Дункан вопросительно на нее посмотрел.

Адриана присматривала за ним во время моей последней рабочей поездки — с очень большой, недосказать, неохотой — и целыми днями жаловалась. Затем, как гром среди ясного неба, я возвращаюсь домой, звоню ей, чтобы забрать попугая и вручить ей бутылку вина за сто долларов — спасибо, мол, и извини, — а она говорит, что тот может пожить у нее.