Страница 75 из 77
Кей перегнулась через ограждение и наблюдала, ожидая неизбежного.
КРУПНЫЙ ПЛАН. РУКАВ НОРМАНА ЛЛОЙДА. ДЕНЬ
Нитка за ниткой рукав Нормана Ллойда начинает рваться в плече. Постепенно шов расползается
— Да, да… — выдохнула Кей, прижав руку к губам.
КРУПНЫЙ ПЛАН. РУКАВ НОРМАНА ЛЛОЙДА. ДЕНЬ
Оторвавшийся рукав медленно сползает с руки Нормана Ллойда
Кей смотрела, затаив дыхание, но рукав Криса не рвался. Она испытывала разочарование. Сцена не должна была пробуксовывать. Рукав должен рваться! Именно сейчас! Кей крикнула. В свисте ветра Сантомассимо услышал бесцветный, чужой голос, выкрикивавший только одно слово:
— Отрывайся! Отрывайся!
Сантомассимо понял: сейчас она была режиссером и руководила съемкой. По спине у него побежали мурашки.
— Давайте сюда веревку! — крикнул он.
И снова, смешиваясь с завыванием ветра, до него долетел голос Кей, настойчивый и бесстрастный:
— Его рукав должен оторваться! Должен! Он предатель! Шпион!
Дико улыбаясь, Крис уставился на Кей. Сантомассимо перевел взгляд с измученного лица Криса на ее лицо. Оба, профессор и ученик, тонули в мутных водах одной и той же галлюцинации. Детективы стояли по обе стороны от Кей и держали ее за руки.
— Все верно, Хич… — криво усмехнулся Крис, цепляясь за пальцы статуи. — Ставь свой чертов финал… Согласно сценарию…
Кей как завороженная смотрела прямо на Криса, но казалось, она глядит сквозь него, куда-то вдаль.
— Я стараюсь, — виновато сказала Кей. — Но я не Хичкок.
— Он не мог бы сделать это лучше, чем вы, — поздравил ее Крис. — Простите, что не могу вам помочь. Рукав крепкий, никак не хочет рваться. — И вдруг его словно озарило: — Ваш последний кадр, режиссер!..
СРЕДНИЙ ПЛАН. НОРМАН ЛЛОЙД. ДЕНЬ
Норман Ллойд с криком срывается вниз и летит навстречу смерти
Крис разжал руки и отпустил пальцы статуи.
— Все равно я не хотел появляться на свет! — прокричал он миру.
— Идиот! — вырвалось у лейтенанта.
Невыносимая боль вновь пронзила плечо Сантомассимо, когда Крис всем своим весом повис на его руке.
— Профессор! — донес ветер хриплый крик. — Снимайте! Мотор!
Крис Хайндс выскользнул из руки Сантомассимо.
— Приближение!.. Приближение!.. При-и-бли-и-же-е-ни-и-е-е-е!..
Тело Криса, переворачиваясь в воздухе, летело вниз со скоростью почти двухсот миль в час. Волосы развевались, колыхались полы пиджака, из кармана вывалился и трепетал на ветру конец галстука. Приближаясь к земле, тело сделало сальто и грохнулось на бетонную площадку у основания статуи, распластавшись в виде свастики.
Туристы истошно завопили и бросились врассыпную. Бежавший от вертолета с мотком веревки на плече Марксон остановился как вкопанный и оторопело уставился на лежавшее перед ним тело.
От удара о землю оно было изуродовано так, что даже чрезмерно любопытные и хладнокровные отводили взгляды.
— Отойдите! Пожалуйста, отойдите! — как автомат твердил ошеломленный полицейский.
У сломанного запястья Криса россыпью лежали несколько зерен попкорна.
Сантомассимо уперся спиной в бронзовое основание факела и закрыл глаза. Его терзал страх, который был вызван не падением Криса, не риском, которому он себя подвергал, а состоянием Кей. Он был в ужасе от того, что сам сделал с ней.
Кей долго смотрела вниз. Затем ее губы беззвучно произнесли одно-единственное слово: «Стоп!» Почувствовав на себе взгляд Сантомассимо, она повернулась к нему с еле заметной улыбкой на устах.
— Тебе понравилось, Великий Святой? — спросила Кей. — Хочешь, завершим все это объятиями и поцелуями!
Нервный смех слетел с ее губ и перешел в истерический хохот, который пробрал Сантомассимо до костей. Ее безумие стало его чистилищем.
— Эй, герой! — кричала Кей. — Ну, где же твои поздравления?
Сантомассимо молча стоял, вжавшись в холодную, безжизненную бронзу статуи.
— Ну же, глупый! Съемка закончена! Ты должен расцеловать ведущую актрису! Ты что, никогда раньше не был на съемочной площадке?
Сантомассимо с трудом сглотнул. Детективы, опасаясь, что она может прыгнуть вниз, крепко схватили ее сзади за локти.
— Отпустите меня, ублюдки!.. — истошно завопила Кей.
Она пыталась вырваться, кусалась, они уворачивались, продолжая крепко держать ее.
Наконец Сантомассимо взобрался на площадку и обхватил ее, прижав к груди. Опасность, которой он в свое время подверг Маргарет, не шла ни в какое сравнение с тем, что он сделал с Кей Куинн.
— Кей! Прости меня! — молил он.
Он прижал ее голову к своему лицу:
— Родная моя, прости меня. Все закончилось. Закончилось. Навсегда…
— Он должен был упасть. Он знал это. Я знала это. Почему же ты не мог этого понять, глупый итальянский коп?
— Кей! Фильм закончился! Поверь мне, все позади…
— Поверь?! Ты мне это уже говорил!
Упрек больно задел Сантомассимо. Кей вырывалась, но он продолжал удерживать ее.
— Я люблю тебя, Кей. Больше всех на свете! Поверь мне, все закончилось!
— Ты плачешь, Великий Святой! — торжествующе выкрикнула она. — Полицейские не должны плакать во время финального объятия.
— Это жизнь, Кей. Это не кино.
Она попыталась улыбнуться, но вдруг разрыдалась и приникла к его груди.
Он целовал ее лицо, волосы, шею, по его щекам тоже текли слезы.
— Тихо, тихо, успокойся, — уговаривал он.
— Это было как наваждение… Я видела… Это как сон… Я была Хичкоком… Это был «Диверсант»… И я была приговорена… смотреть, участвовать, снимать его…
— Я знаю, родная, знаю…
Никого не стесняясь, Кей рыдала в голос.
— Господи! — выкрикнула она. — Я была в аду…
Сантомассимо укачивал ее и повторял:
— Все позади. Все позади…
— Спаси меня, спаси, — всхлипывая, с трудом выговорила она. — Скажи мне, что все хорошо… Все хорошо…
— Все хорошо, Кей. Все закончилось. Все хорошо.
Детективы молча смотрели на них. Кей и Сантомассимо казалось, что они простояли так целую вечность, — прежде чем начали спускаться по длинной лестнице, протянувшейся внутри Статуи Свободы. Но и оказавшись внизу, они по-прежнему продолжали ощущать над собой властную силу хичкоковских кошмаров.
20
Щелчок…
Голос изменился… Он уже не был напряженным, стал более мелодичным и даже приятным…
— Я вспоминаю одно Рождество в Небраске — мне тогда, кажется, было лет семь, — снегу намело в тот год высотой в одиннадцать футов. Соседей не было видно из-за сугробов, наши окна завалило снегом. Я вышел на улицу. Вокруг была такая сияющая белизна, как в первый день Творения.
Я шел по дороге, потому что тротуары еще не успели расчистить, и чувствовал себя чистым, как окружавший меня снег. Никто не ругался и не надрывал мне душу тем, что я не такой, как все. Не знаю, как объяснить, но в тот момент даже Небраска казалась мне раем.
Куда я шел? И что собирался сделать? Я расскажу вам, потому что это был поворотный момент моей жизни.
Я шел в магазин Гринбаума. Мои родители не смогли придумать, что подарить мне на Рождество. Они вручили мне конверт с пятидолларовой банкнотой и сказали, что я могу купить себе все, что захочу. Вы можете себе представить, что родители могут быть столь черствыми, настолько лишенными воображения, настолько скупыми в своих чувствах к ребенку? Даже если бы они подарили мне пару захудалых носков, я был бы безмерно счастлив. Но нет, я вынужден был отправиться в магазин сам.
Меня воспитывали в строгости. Я говорил, мои родители были баптистами. Они внушали мне, что люди приходят на землю не для веселья и праздности. Поэтому они хотели, чтобы я купил себе что-нибудь полезное, например книгу, галстук или носки. В общем, всякую ерунду. Я же хотел играть. Я хотел жить, черт возьми, хотел радоваться. Все-таки Рождество! А они надеялись, что я выброшу из головы странные мысли о веселье и развлечениях, что я буду практичным и серьезным. Это был их маленький жестокий тест. Понимаете? И я это знал.