Фламандские легенды

— Сеньор дьявол! — сказал Сметсе, — право, я не стою такой чести! У вас там недурно, я верю вашим благородным речам. Но я по природе нелюдим: мне будет не по себе среди чужих, да и вы получите от меня мало радости, и петь я не стану. Так вот, вряд ли я смогу вас позабавить, я наперед это знаю. Ах, лучше верните мне мою милую кузницу, моих прежних заказчиков и освободите меня от уплаты! Это был бы поистине великодушный поступок, и он так послужил бы вам к украшению.

— Что же, кузнец, ты собираешься увильнуть от уплаты шутками? — уже сердито спросил голос. — Жизнь тебе не мила, смерть тебе ненавистна, и ты хочешь gratis[12] прожить богато и весело семь лет, которые я тебе предлагаю. Соглашайся, кузнец, или отказывайся! Тебе — кузница, нам — твоя душа. А условия я назвал.

— Горе мне! — воскликнул Сметсе. — Ну, я согласен, коли так надобно, сеньор дьявол!

— Распишись своей кровью вот здесь! — сказал голос.

И к ногам Сметсе упал с дерева кусок черного пергамента и воронье перо. На пергаменте кузнец прочитал написанный огненными буквами договор сроком на семь лет, вскрыл себе ножиком жилу на руке и расписался вороньим пером, смоченным в крови. Тут же он почувствовал, что кто-то вырвал у него из рук пергамент, а потом он услышал шаги, словно это убегал человек в комнатных туфлях.

— Ты получишь свои семь лет, Сметсе! — донесся издалека голос.

И дерево уже не качалось больше, и все искорки погасли на нем.

О пылающем шаре, об огне, вновь загоревшемся в кузнице, и об увесистой оплеухе, которую человек с фонарем влепил жене Сметсе.

Сметсе, оторопев, протирал глаза, спрашивая себя, не приснился ли ему сон. Потом он встряхнулся и сказал:

— Не сыграл ли со мной шутку этот дьявол? Неужто у меня опять будет моя славная кузница? Пойду погляжу!

С этими словами он кинулся бежать и еще издали увидел багровое зарево над домами, и ему показалось, что свет, заливающий небо, поднимается с Луковичной набережной.

— А не горит ли это огонь в моей кузнице? — спросил он себя и побежал еще быстрее.

Вся набережная — от мостовой до деревьев, окаймлявших ее, — была озарена словно солнцем.

— Да, это моя кузница!

От радости у Сметсе дух захватило и едва не подкосились ноги; однако он собрался с силами и добежал до дому. Дверь, будто на дворе стоял день, была распахнута настежь, а там, в глубине, жарко пылал чудесный яркий огонь.

При этом зрелище Сметсе не мог больше сдержаться и начал плясать, прыгать и хохотать.

— Кузница опять моя, моя старая кузница! — завопил он. — Весь Гент теперь мой!

Он вошел в кузницу, все осмотрел, проверил, потрогал и увидал на полу аккуратно сложенное железо всех сортов: для кирас, для брусьев, для плугов.

— Клянусь Артевелде, — сказал он, — дьявол меня не обманул!

И он взял в руки брус, живо раскалил его на огне докрасна, и молот застучал по наковальне с такой силой, будто в кузнице загрохотал гром.

— Ну, — говорил кузнец, — опять я держу в руках мои милые инструменты, опять я слышу музыку, которой давно не слыхал!

А когда Сметсе смахнул слезу радости, омочившую его глаза непривычною влагой, он заметил на ларе славный оловянный кувшин, а рядом с ним — славную кружку и, наполнив эту кружку пивом из кувшина, осушил ее, потом наполнил опять, и так — много, много раз.

— Ах, что за брёйнбиир — похваливал он. — Такое доброе пивцо придает силу мужчине. А я и вкус его позабыл. Но до чего же оно хорошо! — И снова принялся бить по брусу.

Сметсе совсем расшумелся, как вдруг кто-то окликнул его; он глянул в ту сторону, откуда послышался голос, — и увидел жену: она стояла на кухне и растерянно смотрела на него, полуотворив дверь.

— Сметсе, это ты, муженек? — спросила она.

— Я, женушка, — отвечал он.

— Сметсе, подойди ко мне, я боюсь войти в кузницу!

— Почему же ты боишься войти в кузницу, жена? — подивился он.

— Ох, беда! Ты был здесь один, муженек? — допытывалась она, держась за него и все заглядывая в кузницу.

— Да, один, — отвечал он.

— Когда тебя не было, Сметсе, здесь ужас что творилось!

— Что же здесь творилось, жена?

— Я уже легла было спать, — начала она, — как вдруг наш дом весь затрясся и через нашу спальню пролетел огненный шар; он ничего не прожег, вылетел в дверь, покатился по лестнице и угодил прямо в кузницу; там он, наверно, и лопнул: шуму наделал, будто гром загремел! И в кузнице сразу со страшным грохотом растворились все двери и окна. Тут я вскочила с постели, гляжу: вся набережная освещена, вот как сейчас. Я сразу подумала, что у нас в доме пожар: сломя голову бросилась вниз, вбежала в кузницу, а там — в горне пылает огонь, и его, громко пыхтя, раздувают мехи. А в каждом углу в полном порядке само собой укладывается железо всех сортов, — то, что нужно тебе для разных работ. Я не видела рук, которые его укладывали, но ведь кто-то должен был это делать, поверь мне! От страха я закричала, но тут почувствовала, будто кто-то зажал мне рот вроде теплой мохнатой перчаткой, и чей-то голос сказал: «Если не хочешь, чтобы мужа твоего обвинили в колдовстве и сожгли живым на костре, никого не зови и не поднимай шум!» А ведь тот, кто велел мне молчать, сам так нашумел, как бы я никогда не посмела, и это великое чудо, что никто из соседей не услышал его. А у меня, муженек, пропала охота кричать. Я спряталась в кухне и молилась богу, пока не услыхала твой голос и не набралась храбрости приоткрыть дверь. Ах, муженек, раз ты здесь, объясни мне, если можешь, что означает вся эта кутерьма?

— Жена, — сказал Сметсе, — пусть это объясняют те, кто поумнее нас с тобой. А ты старайся лишь делать то, что приказал тебе голос: набери воды в рот и никому не рассказывай, что видела ночью, да ступай спать, до утра еще далеко.

— Ладно, — согласилась она, — а ты, муженек?

— Я не могу отлучиться из кузницы, — отвечал он.

Не успел кузнец договорить, как в дом его вошли один вслед за другим булочник со свежими хлебами, бакалейщик с сырами и мясник с окороками.

По мертвенно бледным лицам, ввалившимся глазам, обгорелым волосам, скрюченным пальцам, а также по неслышной походке Сметсе сразу признал в них чертей.

Озадаченная появлением незнакомцев, принесших с собой столько съестных припасов, жена кузнеца хотела было их остановить, но они, точно угри, скользнули мимо нее и тихим, ровным шагом прошли на кухню.

Булочник принялся молча убирать хлеба в ларь, а бакалейщик и мясник спустились в погреб и раскладывали там в холодке сыры и окорока. И все это они проделывали, не обращая никакого внимания на жену кузнеца, которая восклицала:

— Куда это вы все притащили? Вы ошиблись, добрые люди! Уверяю вас! Идите в другое место!

А они, не отвечая на ее возгласы, преспокойно раскладывали хлеба, сыры и окорока. Тут уж она совсем рассердилась:

— Я же говорю вам, вы ошиблись, — вы что, не слышите меня? Вы ошиблись, ваше место не здесь! Я вам повторяю: ваше место не здесь, не в доме у нищего Сметсе, у него ни гроша нет, он вам ничего не заплатит. Горе мне, они и слышать ничего не хотят!

И она завопила во все горло:

— Господа торговцы! Вы у Сметсе, понимаете? У нищего Сметсе! Разве вы меня не слышите? Господи, Иисусе Христе! Вы у бедняка Сметсе! У голяка Сметсе! У оборванца Сметсе! У Сметсе, у которого все богатство — одна рвань! Он вам ничего не заплатит, слышите вы меня? он вам ничего, ничего, ничего не заплатит!

— Жена, — молвил кузнец, — ты не в себе, видно, голубушка! Я послал за этими добрыми людьми.

— Ты! — возмутилась она, — ты! Да ты, муженек, рехнулся. Право, господа, он рехнулся! Как это ты послал за ними? Ха-ха-ха, ты приказал им доставить сюда всю эту уйму хлеба, сыра, окороков! Ишь, какой богач отыскался! Но ты ведь знаешь, что тебе нечем им заплатить. Ни стыда у тебя, ни совести!