Аэропорт

Кейз молча кивнул, но продолжал оставаться на месте и давать по радио инструкции самолётам, пока его сменщик «запоминал картинку». На передачу дел одним диспетчером другому уходило обычно несколько минут. Заступавший должен был изучить расположение точек на экране и как следует запомнить обстановку. Кроме того, он должен был соответствующим образом настроиться, напрячься.

Это умение напрячься — напрячься намеренно и сознательно — было особенностью их профессии. Диспетчеры говорили: «Надо обостриться», — и Кейз за пятнадцать лет работы в службе наблюдения за воздухом постоянно видел, как это происходило с ним самим и с другими. «Надо обостриться», потому что без этого нельзя приступать к работе. А в другое время действовал рефлекс — скажем, когда диспетчеры ехали вместе в аэропорт на служебном автобусе. Отъезжая от дома, все свободно, непринуждённо болтали. На небрежно брошенный кем-нибудь вопрос: «Пойдёшь играть в кегли в субботу?» — следовал столь же небрежный ответ: «Конечно» или: «Нет, на этой неделе не смогу». Однако по мере приближения к аэропорту беседа становилась всё менее оживлённей, и на этот же вопрос в четверти мили от аэропорта уже отвечали лишь коротко; «Точно» или: «Исключено», а то и вовсе ничего.

Наряду с умением обострять мысли и чувства от диспетчера требовались ещё и собранность и железное спокойствие. Эти два требования, трудно совместимые в одном человеке, изнуряли нервную систему и в конечном счёте разрушали здоровье. У многих диспетчеров развивалась язва желудка, что они тщательно скрывали, боясь потерять работу. По этим соображениям они лечились у частных врачей, которым платили сами, вместо того чтобы пользоваться бесплатной медицинской помощью, предоставляемой авиакомпаниями. Они прятали бутылки с «маалоксом» — средством от повышенной кислотности — в своих шкафчиках и во время перерыва втихомолку потягивали белую сладкую жидкость.

Сказывалось это и в другом. Иные диспетчеры, Кейз Бейкерсфелд знал таких, распускались дома, становились мелочными, придирчивыми и, чтобы хоть немного расслабиться после дежурства, устраивали сцены — «для разрядки». Если ещё добавить то, что работали они по сменам и часы отдыха у них всё время менялись, а это чрезвычайно осложняло семейную жизнь, — нетрудно себе представить результат. У воздушных диспетчеров был длинный список разрушенных семей и большой процент разводов.

— О'кей, — сказал диспетчер, заступавший на место Кейза. — Я готов.

Кейз слез с кресла и снял наушники, а его коллега надел их. И, ещё не успев как следует усесться, стал давать указания самолёту «ТВА».

Руководитель полётов сказал Кейзу:

— Брат просил передать вам, что, наверно, заглянет позже.

Кейз кивнул и вышел из радарной; Он не обиделся на руководителя полётов — ведь ему приходилось отвечать за всё — и был сейчас даже рад, что не стал возражать и воспользовался предложенной передышкой. Больше всего на свете Кейзу хотелось закурить сигарету, глотнуть кофе и посидеть одному. Рад был он и тому, раз уж так получилось, что не ему придётся возиться с этим ЧП. Слишком много было у него на счету этих ЧП, чтобы жалеть, что не он распутает ещё и этот узел.

В международном аэропорту Линкольна, как и в любом крупном аэропорту, ЧП возникали по нескольку раз в день. Это могло произойти в любую погоду — не только в такой буран, как сегодня, а при голубых небесах. Когда случалось ЧП, о нём узнавали лишь немногие, потому что, как правило, ЧП завершались благополучно и даже пилотам в воздухе далеко не всегда сообщали, почему тому или иному самолёту не дают посадки или вдруг велят изменить курс. Во-первых, им вовсе и не обязательно было об этом знать, а во-вторых, не было времени давать по радио объяснения. Зато наземные службы — аварийные команды, «скорая помощь» и полиция, а также руководство аэропорта — немедленно оповещались и принимали меры в зависимости от категории бедствия. Первая категория была самой серьёзной и в то же время самой редкой, поскольку бедствие первой категории означало, что самолёт разбился. Вторая категория означала наличие опасности для жизни или серьёзных повреждений. Третья категория, объявленная сейчас, являлась просто предупреждением: соответствующие службы аэропорта должны быть наготове, их услуги могут понадобиться. А вот для диспетчеров ЧП любой категории означало дополнительное напряжение со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Кейз вошёл в гардеробную, примыкавшую к радарной. Сейчас, получив возможность спокойно размышлять, он от души пожелал, чтобы пилот КС-135 и все другие пилоты, находившиеся сегодня в воздухе, благополучно приземлились, несмотря на буран.

В гардеробной, маленькой квадратной комнатке с одним-единственным окном, вдоль трёх стен стояли металлические шкафчики, а посредине — деревянная скамья. У окна висела доска для объявлений, на которой были небрежно наляпаны официальные бюллетени и оповещения различных комиссий и общественных организаций аэропорта. Свет голой лампочки, свисавшей с потолка, казался ослепительно ярким после полутьмы радарной. В гардеробной никого больше не было, и Кейз выключил электричество. На крыше башни стояли прожекторы, и в комнату проникало достаточно света.

Кейз закурил сигарету. Потом открыл свой шкафчик и достал пластмассовое ведёрко, куда Натали укладывала ему завтрак. Наливая из термоса кофе, он подумал: интересно, вложила ли она ему в завтрак записку, а если не записку, то какую-нибудь вырезку из газеты или журнала. Натали частенько это делала — иной раз что-то одно, а иной раз и то и другое, должно быть, в надежде развлечь его. Она много думала об этом с тех пор, как с ним случилась беда. Сначала она прибегала к простейшим способам, а потом, видя, что это не помогает, к более сложным, хотя Кейз неизменно понимал — и это не трогало его, но и не раздражало, — зачем Натали так поступает и чего она добивается. Впрочем, последнее время записки и вырезки стали появляться реже.

Должно быть, и Натали в конце концов отчаялась. Она уже не находила для него слов, а по её покрасневшим глазам он понимал, что она частенько плачет.

Когда Кейз заметил это, ему захотелось ей помочь. Но как, если он не в состоянии помочь самому себе?

Фотография Натали была приклеена к дверце его шкафчика с внутренней стороны — цветная фотография, снятая самим Кейзом. Он принёс её сюда три года назад. Сейчас при свете, падавшем из окна, на ней почти ничего нельзя было различить, но он так хорошо знал её, что ему не требовалось яркого освещения.

На фотографии Натали была в купальном костюме. Она сидела на скале и смеялась, приложив тонкую красивую руку к глазам, чтобы защитить их от солнца. Её светло-каштановые волосы были отброшены назад, на маленьком задорном личике виднелись веснушки, неизменно выступавшие летом. Вообще Натали Бейкерсфелд была похожа на шаловливую, своевольную дриаду, но в то же время в ней чувствовалась сила волн, и аппарат зафиксировал и то и другое. Она сидела на фоне синего озера, скал и высоких елей. Кейз и Натали отправились тогда на машине в Канаду и проводили отпуск на Халибертонских озёрах, впервые оставив своих детей Брайана и Тео в Иллинойсе с Мелом и Синди. Впоследствии оба вспоминали об этом отпуске как о самых счастливых днях своей жизни. Пожалуй, именно сегодня, подумал Кейз, стоит ещё раз вспомнить об этом.

Из-за фотографии торчала сложенная бумажка. Это была одна из записок, которую Натали сунула ему как-то в завтрак. Было это месяца два-три назад, но почему-то он решил её сохранить. И хотя Кейз наизусть знал содержание записки, он достал её сейчас и подошёл к окну, чтобы прочесть. Это была вырезка из журнала, а под ней — несколько строк, приписанных рукой жены.

Натали многим интересовалась, иногда вещами совершенно неожиданными, и неизменно пыталась приобщить к кругу своих интересов Кейза и мальчиков. Вырезка касалась экспериментов, проводимых американскими генетиками. В ней говорилось о том, что можно замораживать человеческую сперму. При низкой температуре она сохраняется бесконечно долго, совершенно не утрачивая своих свойств. Затем её можно оттаять и использовать для оплодотворения женщин в любое время — и в наши дни, и через несколько поколений.