Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 35 из 48



На первом этаже он услышал где-то недалеко от подъезда милицейскую сирену.

Гром распахнул железную дверь и услышал, как что-то гулко звякнуло об неё, почувствовал, как она вздрогнула. В лицо ему ударил холодный порыв ветра. Алексей неловко кувыркнулся с высоких ступеней в сугроб, задев раненую руку, и только теперь почувствовал тупую рвущую боль.

Заскрипев зубами, он побежал к углу дома вдоль стены, от подъезда к подъезду, прячась за заметенными снегом, разросшимися кустами палисадников. Двое рванулись ему наперерез, неясные, туманные фигуры в мертвенном свете фонарей. Намертво приклеенные к их подошвам, за ними волочились по снегу их длинные тени. Когда до угла оставалось несколько шагов, оттуда что-то сверкнуло, дурным голосом вякнула сирена и послышался усиленный динамиками голос. Он, этот голос, приказывал Грому остановиться, а не то, говорил хрипящий и булькающий голос, в противном случае… Алексей не дослушал и рванулся наискось от дома, от фонарей в спасительную тьму, к мусорным бакам, за которыми маячила ограда детского садика. Охнув от боли, перевалился через неё и побежал дальше, прочь от голоса, от громких хлопков за спиной. Невидимая рука рванула полу куртки, но, кажется, не достала до тела.

Ещё одна ограда. Прыжок. Кувырок. Встать на ноги. Вперед. Сумка тяжело била по ногам:.

За спиной голоса, мятущиеся лучи фонарей. И сбоку, и справа тоже, и слева, ещё далеко, но…

Алексей свернул в тёмный переулок, перемахнул поломанный штакетник и оказался в маленьком дворе. И в эту секунду прекратилось действие стимулятора. Резко и больно.

Гром рухнул у крыльца ветхого домика, словно игрушечный кролик из рекламы «Дюраселл», у которого села батарейка. Тонко, противно заливалась где-то в углу двора собачонка. Дверь домика отворилась, и на лежащего Грома упал неровный желтый прямоугольник света. Он с трудом поднял голову, увидев склонившееся над ним лицо ангела с удивительно знакомыми, огромными серыми глазами.

— Я не успел… Он ушёл, гад, — сказал Гром и заплакал, проваливаясь в омут серых глаз.

А Глеб Федорович Тихомиров в это время тоже плакал, только на другом конце города. Заливался пьяными слезами, раскачиваясь над пивной кружкой, сидя за грязным столиком в какой-то забегаловке. Страх терзал больное сердце Глеба Федоровича, холодный и липкий СТРАХ СМЕРТИ.

Тихомиров с пьяной обидой вспомнил, как шарахнулся от него, словно от зачумленного, Крот, когда Глеб Федорович с утра приехал к нему на дачу в надежде отсидеться за крепкими стенами, переждать страшное двенадцатое.

— Езжай домой и ни о чём не волнуйся, — фальшиво-участливым голосом сказал ему Крот. — Охрану свою, личную, тебе к подъезду поставлю. Муха не проскочит. А здесь тебе оставаться нельзя.

— Нельзя, значит… Козёл! — прорычал Тихомиров и трахнул кулаком по столу так, что мирно дремавший за соседним столиком мужичонка подпрыгнул, а доверху налитая коньяком пивная кружка, стоящая перед Глебом Федоровичем, опрокинулась и залила его дорогое английское пальто.

Тихомиров разозлился бы ещё сильнее, если бы знал, что после его отъезда Федор Петрович Кротов позвонил по одному только ему известному телефону и сказал в трубку:

— Поставь охрану к дому Тихомирова. Когда за ним придёт этот… Гром, — на этом слове Крот поперхнулся, — впусти, не мешай. А вот когда будет выходить, тогда и кончишь его. И ментов подключи, которые попонятливей.

Но Глеб Федорович ничего не знал об этом разговоре, поэтому не рассердился, а только расстроился из-за пролитой кружки. Он вышел из пивнушки и побрел по темным улицам. Злой ветер выл и смеялся над ним на разные голоса.

Огнём жгли старые, заштопанные, чисто выстиранные простыни. Горячий воздух расплавленным свинцом лился в лёгкие. Больно, больно… В левое плечо кто-то загнал раскаленный прут и усердно раскачивал туда-сюда.

Тело отчаянно хотело потеть, глаза хотели плакать, но влага ушла из Грома, и он метался в сухом жару на старой кровати, падал в огненную тьму.

И когда он упал на раскаленное железное дно ада и разбился о него вдребезги, к нему пришел человек с черным лицом и красными глазами. Он уселся в высокое, резное кресло и, смакуя, маленькими глоточками пил холодную пузырящуюся минералку из высокого хрустального бокала.

— Хочешь? — густым тяжелым басом спросил он у Грома и протянул ему бокал…

Боже, как хотелось Алексею схватить запотевший бокал и пить… Он облизнул кровящие, потрескавшиеся губы и покачал головой, потому что брать бокал было никак нельзя.

Чёрный раскатисто хохотнул, обнажив клыки, в глазах его плясало и кривлялось огненное безумие.



— Не хочешь, не надо, — пробасил он. — Ты и так мой, с потрохами. Помолчал, отхлебнул из стакана и строго сказал: — Никогда не надо экономить на автомобильных покрышках.

«Да! — подумал Гром. — Да, это очень важно, не экономить на…» — Слова «черного» были исполнены тайного смысла, и Алексей уже почти осознал их значение, как вдруг из кровавой, огненной мути глянули на него глаза ангела, прохладная ладонь легла на его лоб.

Гром с досадой отвернулся от этих глаз. Они отвлекали, мешали понять… Жало иглы тонко клюнуло Алексея в вену. Блаженная прохлада растеклась по его телу, и Гром не то чтобы уснул, а просто перестал быть. Исчезли свет и пространство, жизнь и смерть, и «черный», этот, на высоком резном стуле, тоже пропал куда-то.

Уже минут десять Глеб Федорович стоял у дороги, размахивая, точно флагом, стобаксовой купюрой. А ветер пронизывал до костей, стремился сорвать воняющее коньяком пальто. Наконец к обочине неуклюже вильнула раздолбанная «копейка». Тихомиров торопливо запрыгнул в пахнущее горячим маслом тепло, поерзал на продавленном сиденье, устраиваясь поудобнее, и, вынув из кармана початую бутылку, плотно присосался к горлышку.

— Куда едем, барин?! — прервал его такое приятное занятие водитель, маленький, потертый какой-то мужичонка.

Глеб Федорович добросовестно задумался над вопросом и вспомнил вдруг, что да, действительно, ему срочно куда-то надо успеть, не опоздать. Только куда?

— Гони прямо. Быстро! — неожиданно трезвым голосом сказал он. Мужичонка кивнул, тачка заскрипела, затряслась всем корпусом и медленно поползла по заснеженной дороге.

— Быстрее, командир, быстрее… — подгонял Тихомиров. Странное, лихорадочное нетерпение сжигало его. Водила жал на педали, дергал рычаг передачи, но машина от этого быстрее не ехала. Она осторожно ползла по покрытому ледяной коркой асфальту, буксуя в снежной каше, опасно кренясь на поворотах.

«Всё. Не успею», — почему-то с ужасом подумал Глеб Федорович и крикнул водителю:

— Тормози!

Клюнув носом, «копейка» послушно замерла посреди дороги.

— Сколько ты хочешь за свой рыдван? — спросил Тихомиров.

— Так… это… — лихорадочно соображая, забормотал мужичонка.

— На! — Тихомиров, не считая, сунул в жадную, грязную ладонь толстую пачку зелени и, выпихнув из машины ошалевшего от счастья водителя, сам сел за руль.

Уже остался позади город. Дребезжа всеми частями, старая машина неслась по шоссе.

— Не успею… Не успею, — бормотал Тихомиров. Подслеповато щурясь, всматривался в черно-белую круговерть за лобовым стеклом. Из тьмы вынырнул знак, предупреждающий о крутом повороте, но Тихомиров не заметил его.

Словно испугавшись, машина резко вильнула. Глеб Федорович с трудом выровнял ее и до конца вдавил в пол педаль газа. «Копейка» обиженно взревела и из последних сил рванулась вперёд. В жиденьком, желтоватом свете заляпанных грязью фар Тихомиров увидел прямо перед капотом машины темный обрыв. Краем глаза он заметил круто уходящую влево ленту шоссе и судорожно крутанул разболтанный руль.

Глеб Федорович привык к звериной мощи «Мерседеса», к кошачьей цепкости, с которой тот всеми четырьмя колесами намертво держался за дорогу.

Он вяло удивился, когда машина не изменила направление движения. Хотя передние колеса до конца были вывернуты влево, «лысые», как колено, покрышки скользили по льду. Пробив сугроб и придорожное ограждение, автомобиль пролетел несколько метров, тяжело рухнул в овраг, перевернулся по инерции и с маху врезался в дерево как раз в тот момент, когда больное сердце Глеба Федоровича разорвалось, лопнуло, как обожравшийся крови паук.