Маска Лафатера

Непонятным остается сам объект кражи Энслина. В конце концов, ведь молодой человек не на семейное столовое серебро покусился, не кошелек утащил с хозяйскими деньгами — нет, он похитил самое святое из всего, на что только можно было позариться в доме Лафатера: листки Ходовецкого, фундамент энциклопедии лиц! Это придает всей истории совершенно особую окраску.

Здесь уж точно было замешано нечто большее, нежели банальная жажда наживы. Если бы он хладнокровно использовал для кражи беспорядок, возникший вследствие переезда, это было бы слишком уж дешево с его стороны. Как писец, малый грамотный, он, должно быть, знал, что делает.

Месть? Ведь кража гравюр Ходовецкого ранит Лафатера до глубины души. Если учесть все обстоятельства, в совпадение верится с трудом.

Принимая во внимание «излишнюю заносчивость» Энслина и, скажем, сугубую неправильность его черт, воровство это могло быть также криком души несчастного, безобразного создания, возможно даже напуганного изысканиями Лафатера в области чтения по лицам. Энслин хочет уничтожить доказательства, которые могли бы обернуться против него — уродца. В таком случае то обстоятельство, что Лафатер не заявил о краже, можно истолковать как немое признание собственной вины: учение физиогномики оказалось опаснее, чем порох.

В истории о Лафатере Энслин — тут сомнений больше нет — был и остается ключевой фигурой. Персонажем с целой связкой всевозможных мотивов за пазухой! А Лафатер — чем дольше я им занимаюсь, тем он для меня загадочнее.

Было уже поздно. Я распаковал свою дорожную сумку. Направился к шкафу. Проходя мимо письменного стола, положил на него свою зеленую папку. Взгляд мой упал на мусорную корзину.

Я шагнул вперед, и тут…

Знакомое чувство — внезапная тяжесть в груди… так бывает, когда пытаешься выйти из машины, второпях забыв отстегнуть ремень безопасности. Что-то меня остановило, без всякой видимой причины потянуло обратно. Я медленно шагнул назад, сделал полуоборот и склонился перед ведром. Обеими руками впился в его круглые края. Мой взгляд словно затягивало в воронку… Маленькие, пожелтевшие клочки бумаги! А на них? На них те же символы, что я видел в адресованном Ленцу письме Лафатера!

Взволнованно, дрожащими ледяными пальцами выбираю их из общего хаоса и бережно раскладываю на ковре. Впиваюсь зубами в свой указательный палец. О Боже, пусть это окажется ошибкой!

Увы, сомнений нет: тот самый листок. Пропавший! Вернее, его остатки.

Автограф Лафатера! Должно быть, он незаметно завалился в мои бумаги в цюрихском читальном зале, когда я поспешно сбивал их в стопку. Я же, идиот — идиот! — использовал его как черновик, приняв за обычный, бросовый библиотечный листок. А шифры на нем, по-видимому, за какие-нибудь сокращенные каталоговые записи… В итоге несколько минут назад и вовсе изорвал его как «пройденный материал».

Пройденный, думал я, созерцая эти печальные останки. Пройденный. Впору застрелиться!

Затем, немного успокоившись, я стал осторожно поворачивать каждый отдельный клочок. Будто в насмешку, начинали всплывать отдельные фрагменты то «маскарада», то «женских историй», и тусклый, угрюмый свет из окна падал на них.

Ну ладно, в конце концов, пока меня никто еще за руку не схватил: я знать ни о чем не знаю, мое имя не запятнано… Да я просто сожгу эти бумажки. Никакого листка и не было никогда. Никогда!

Я вынул из кармана зажигалку и раскурил трубку.

Невзгод мне на сегодня было отпущено с избытком. Я поплелся на кухню. Но поскольку меня не было дома несколько дней, теперь, открыв дверцу холодильника, я узрел совершеннейшую пустоту. Лишь в морозилке загадочно поблескивала белая, таинственная пустыня Антарктики, застывшая в вечной стуже.

Чуть погодя ледяные кубики в стакане виски возвестили о закате этого безумного дня мягким, приятным позвякиванием. Сейчас я мог думать лишь об одном: о большой, избыточной порции «Ballentines», пламенеющей в моем рту и омывающей суровые, изъеденные временем утесы моих зубов.

Покачиваясь, я стоял над разорванной в клочья бумагой. Ждал озарения. Тщетно: в сознании царил мрак. Пальцы дрожали, когда я, все же собрав с пола обрывки листка, сложил их в пустой конверт для писем.

Холодной стопой я нажал на выключатель лампы дневного света, и она потухла.

Последний взгляд из окна… сквозь занавеску!

Я в ловушке.

Следующее утро, около половины одиннадцатого — телефон! Я содрогнулся, будто от удара током. Лишь ради того, чтобы он наконец замолк, снял трубку и нервно откликнулся. В этот час я, как правило, нахожусь еще на расстоянии многих миль от здравого, деятельного духовного настроя. А нынешним утром и подавно.

Наверняка опять Хафкемайер, с очередной гениальной идеей! Боже, я что ему, телефон доверия?..

Однако вместо этого раздался голос старшей телефонистки, просившей секунду подождать, пока она соединит меня с… Имени я поначалу не разобрал; но когда все же понял, в голове аж помутнело. Я почувствовал, что теряю весомость, и словно воздушный шарик повис на телефонном шнуре: фрау доктор Сцабо!

— Алло?

Именно сейчас! Мне стало дурно. Пола под ногами я больше не чувствовал. Против меня устроили всемирный заговор. Надо быть начеку — эта женщина двулика.

Магда поинтересовалась, успел ли я в Берлин к сроку и все ли там прошло удачно. В ответ я что-то уклончиво промямлил.

Затем она поздравила меня с моими «Размышлениями о времени». Статья как раз лежит перед ней на столе. Я вздрогнул. Ничего интереснее ей не попадалось уже давно!

Меня это не удивляло.

— Но я, собственно, не по этому поводу звоню.

— А по какому?

— Думаю, я его достала!

— Отлично, — сказал я. — Но что именно ты достала?

— Листок!

— Что?! Листок у тебя?! — завопил я, не веря своим ушам.

— Еще не совсем. Но теперь я знаю, как его получить.

— Поздравляю, — с холодком буркнул я. — Ты меня заинтриговала.

— Ты ведь занят историей писца Лафатера, верно?

— Да, так и есть.

— И ты ведь искал приложения к отчету Лафатера об… э-э-э… как его там звали?

— Энслин, — прохрипел я. Голос почему-то сел.

— Да, верно — Энслин. Здесь так и написано. Ну вот, все идеально просто, — отчеканила она бодрым, неожиданно деловым тоном. — Производим обмен! Приложение на пропавший из папки листок. Ну же, теперь ты не можешь мне отказать!

— Все не так просто, как ты думаешь.

— «Распушенный, горящий нетерпением юнец…» — такое здесь начало. Выглядит любопытно. Я бы назвала это черновиком письма. Примерно формата А4. Черные чернила. Написано, судя по всему, наспех. Лежит прямо передо мной, на столе. Так что если он тебе нужен… Возможно, что он здорово тебе поможет в дальнейшем? Или ты уже завершил работу над своим фильмом?

— Не-е-ет, что ты. — Я сглотнул. — Магда, я бы послал тебе этот дурацкий, дурацкий, проклятый листок, поверь, ничто в мире сейчас не доставило бы мне большей радости…

— Так почему ты этого не делаешь?

— Не могу, — слабо выдохнул я. — Сейчас никак.

— Не можешь сейчас. Хорошо, это уже хоть что-то! Значит, сможешь позднее? Понимаешь, я не хочу тебя торопить, но…

— Я об этом подумаю, ладно?

— Так и сделай! Я всегда знала, что рано или поздно мы найдем общий язык. Ведь не могла же эта бумажка раствориться в воздухе. Но только умоляю тебя: не вздумай посылать ее почтой. Мы же все равно скоро увидимся.

— Увидимся? Для меня это новость.

— Именно так. Ты ведь уже дал согласие — «С Ниной после полудня». По крайней мере я об этом слышала.

— Ты тоже получила приглашение?

— Когда нам позвонили из редакции — а это произошло вскоре после твоего ухода — я, разумеется, вспомнила о тебе. Мгновенно. И порекомендовала тебя как собеседника. А они, видимо, связались с твоим агентом. Просто мне показалась, что эта тема тебе не безразлична.

— Нет-нет, ты все правильно сделала — спасибо, Магда. Спасибо.