Растревоженный эфир

— Вот я и обратился в суд. — Водитель на мгновение оглянулся, чтобы привлечь внимание Арчера. — Адвокат сказал мне, что дело против компании абсолютно выигрышное. Повесткой он вызвал в суд всех пятерых таксистов, и мы попросили выплаты ста тысяч долларов. Знаете, что из этого вышло? Наверное, уже догадались. Компания договорилась со всеми пятерыми. Платила им по десять баксов в день, чтобы они свидетельствовали против меня. Я не получил ничего. Пролежал одиннадцать недель в больнице, в суд пришел с палочкой, а дело выиграла компания. В тридцать шестом году. В Бруклине. Вот тогда я понял, как жить дальше. — Водитель расправил плечи. — С того дня записываюсь в присяжные, как только выпадает такая возможность. Уже девять раз участвовал в судебных процессах. И всякий раз, когда передо мной появляется таксист, я даю ему между глаз. Независимо от того, прав он или нет, независимо от того, сбил ли он кого-то или ему переломало обе ноги в столкновении с грузовиком, который ехал против потока на улице с односторонним движением. Я всегда голосую за то, что виноват таксист. С чувством глубокого удовлетворения. Я ненавижу всех таксистов.

— Заткнитесь, — просипел Арчер.

— Что, что, братец? — Водитель вновь повернулся к нему.

— Заткнитесь и ведите машину молча. Ничего больше.

— Господи, — пробормотал водитель, — так вы один из них. — До конца поездки он что-то бурчал себе под нос и даже не поблагодарил режиссера, хотя тот дал ему четвертак чаевых.

И это люди, которые читают газеты, думал Арчер, входя в огромное серое здание, на одном из многочисленных этажей которого его ждали О'Нил и Барбанте. Это люди, которые добровольно идут в присяжные и без страха и пристрастий выносят решение. Господи, так что же ждет того, кто предстанет перед ними?

Когда Арчер вошел в кабинет О'Нила, Барбанте сидел у окна. Ему не мешало бы побриться, а костюм выглядел так, словно сценарист накануне улегся спать не снимая его. Пиджак местами был обсыпан пеплом. Одной рукой Барбанте играл с венецианскими жалюзи, которые позвякивали при каждом движении его пальцев. О'Нил расположился за столом, изо всех сил пытаясь вчитаться в сценарий. Они не разговаривали, судя по всему, оба уже высказали друг другу все, что могли.

— Добро пожаловать в наш тихий уголок, — мрачно поприветствовал Арчера О'Нил, который тут же поднялся и прошел к двери, чтобы самолично убедиться, что она плотно закрыта.

— Доброе утро, Дом, — ровным голосом поздоровался со сценаристом Арчер. В лифте он предпринял титаническое усилие, чтобы взять себя в руки. «Я должен вести себя так, — решил Арчер, — будто эта колонка не появлялась в газете и никто ее не читал».

— Прежде всего, Клемент, — Барбанте медленно отвернулся от окна, посмотрел на режиссера, — я хочу внести полную ясность. Я не просил тебя приезжать. У меня и в мыслях не было отрывать тебя от дел.

— Конечно, конечно, — заверил его О'Нил. — Это моя идея.

— Я принял решение. — Даже голос Барбанте изменился — он вдруг стал дребезжать, как у старика. — Вчера вечером, ровно в десять часов сорок три минуты, в мужском туалете ресторана «Двадцать один»[64] я принял окончательное и бесповоротное решение уйти из программы.

— Простите меня, парни. — Арчер снял пальто и бросил его на стул. — Я опоздал и не знаю сценария.

— Там я встретился с Ллойдом Хаттом, который как раз мыл руки, — все тем же ровным, бесцветным голосом продолжал Барбанте. — Он мыл руки, на нем был входящий в моду серый костюм с синим отливом, и я принял решение.

— О чем ты говоришь, Дом? — Арчер старался сохранить выдержку, гадая о том, прочитал Барбанте утреннюю газету или нет.

— Он наклонился над раковиной, чтобы не забрызгать костюм и соблюсти нормы личной гигиены, увидел меня в зеркале и сказал: «Что взбрело вам в голову, Барбанте? Вроде бы я говорил вам, что от этих похорон надо держаться подальше».

— Что? — недоуменно переспросил Арчер. — Он так сказал?

— Это моя вина, — подал голос О'Нил. Он сидел за столом, на лице читались упрямство и испуг. — Хатт попросил меня довести до вашего сведения, что он не хочет, чтобы кто-нибудь из участников программы появлялся на похоронах.

Арчер отвел глаза от Барбанте, уставился на О'Нила.

— Но ведь ты сам пошел на похороны. — Режиссер чувствовал, что за всем этим кроется какая-то тайна, узнать которую ему не суждено.

— Пошел.

— И я не слышал, чтобы ты говорил кому-либо о том, что не надо идти на похороны.

— Не слышал, значит? — О'Нил говорил таким же бесцветным тоном, что и Барбанте. — Это странно. Потому что я никому ничего не говорил.

— Нарушение субординации, — изрек Барбанте. — Утром верного лейтенанта отдадут под трибунал по обвинению в любви к мертвым.

Арчер начал кое-что понимать и пожалел О'Нила. Теперь О'Нил нравился ему гораздо больше, чем раньше.

— Какого черта? — обратился Арчер к Барбанте. — Не уйдешь же ты из программы только потому, что Хатт сболтнул лишнее? Ты сходил, похороны прошли, Покорны лежит в земле, и ни Хатт, ни кто-либо еще ничего не сможет с этим поделать.

— Да, да, именно поэтому я ухожу. — Барбанте как-то странно тянул слова, и только тут до Арчера дошло, что сценарист пьян. — Моя золотая пишущая машинка отслужила свое.

— Это нарушение контракта, Дом, — угрожающе напомнил О'Нил. — И не думай, что Хатт это тебе спустит. Он позаботится о том, чтобы на радио ты новой работы не нашел. А может, и в любом другом месте.

— Мне открылась истина. — Барбанте его не слушал. — Я вдруг понял, что не могу жить, если меня лишают возможности самому выбирать, на какие похороны идти, а на какие — нет. Если другого не дано, мне проще продавать средства от пота или присыпку для ног. Радио меня больше не интересует.

— Хатт, между прочим, проявил редкую проницательность, и винить его особо не за что. — В голосе О'Нила звучала мольба. — Он изо всех сил старался спасти программу, а сегодня утром ее склоняют в газетах, которые пестрят нашими фотографиями. Покорны называют не иначе, как красным композитором «Университетского городка», и приводят самые сочные отрывки из выступления этого мерзавца. Гиенам брошена жирная кость. Если б я знал, что мы станем участниками такого представления, то, конечно же, не пошел бы на похороны.

— Эммет, — мягко заметил Барбанте, — не лги. Пожалуйста… ты сделал доброе дело… не отказывайся от него.

— Я не лгу! — взорвался О'Нил. — И отвечаю за свои слова. Я шел прощаться с бедолагой, которому в очередной раз крупно не повезло. У меня и в мыслях не было, что я окажусь на праздновании Первого мая в Кремле.

— Припаси эти аргументы для беседы с Хаттом, — усмехнулся Барбанте. — Вот где тебе понадобится железное алиби.

— Да заткнись ты, — фыркнул О'Нил. — Ты меня утомил.

— Хватит, — вмешался Арчер. — Мы ни к чему не придем, если будем кричать друг на друга. Дом, я не хочу, чтобы ты уходил. Мы и так в подвешенном состоянии. В данный момент браться за сценарий программы некому, а пока мы найдем подходящего человека, если допустить, что мы сможем его найти, программа может слететь с эфира. И на тебя ляжет ответственность за то, что пятьдесят человек останутся без работы.

— Извини, Клем. — Барбанте повел плечами. — Отныне у нас новые правила: каждый за себя. Возможно, на следующей неделе будут новые похороны и Хатт не одобрит моего желания пойти на них. Возможно, умрешь ты, или мой отец, или Сталин, и мне захочется поприсутствовать на этих похоронах, даже если Хатт сочтет, что тем самым я создам лекарствам антирекламу.

— Прекратишь ты когда-нибудь говорить о похоронах?! — прокричал О'Нил.

— Свобода речи, прессы, религии и оплакивания покойных, — гнул свое сценарист. — Билль о правах Барбанте. Нет похоронам без плакальщиков. Это для новой Атлантической хартии.[65]

— И что ты собираешься делать? — спросил Арчер, надеясь вернуть Барбанте к реалиям жизни.

64

«Двадцать один» — один из наиболее знаменитых ресторанов и ночных клубов Нью-Йорка. Часто посещается деятелями театра и кино.

65

Атлантическая хартия — декларация правительств США и Великобритании, в которой излагались цели войны против фашистской Германии и ее союзников и послевоенное устройство мира. Принята в ходе встречи президента Ф.Д. Рузвельта и премьер-министра Уинстона Черчилля 9 августа 1941 г. на борту авианосца «Огаста».