Растревоженный эфир

Арчер вытащил руку, медленно поднялся по ступеням, ведущим к двери больницы. В холле горело лишь несколько лампочек, и Арчер не сразу разглядел человека, сидевшего на стуле в углу. Но человек поднялся, вышел на свет, и Арчер узнал Вика.

Таким Арчер его еще не видел. Вика шатало, рот перекосила кривая улыбка. Похоже, в холле он провел немало времени.

Вик остановился в нескольких шагах от Арчера.

— Привет.

— Привет, Вик. — Руки Арчер ему не протянул.

— Как дела?

— Китти нормально, — ответил Арчер, тут же подумав, а что означает это «нормально». — Ребенок еще жив. Во всяком случае, был жив, когда я в последний раз видел его.

Вик кивнул.

— Я надеюсь… — Он замолчал. Вик выглядел очень уставшим, он так и не опустил воротник пальто, словно замерзал и здесь, в теплом холле. — Передай Китти мои наилучшие пожелания.

— Передам.

— Наверное, она не захочет меня видеть.

— Наверное.

Вик вновь кивнул.

— Я хотел тебе кое-что сказать. Насчет того, что, должно быть, тебя удивило. — Он ждал вопроса Арчера, но тот молчал. — Я о петиции. Которую ты якобы подписал.

Арчер нахмурился. Вроде бы о какой-то петиции речь шла, вроде бы даже в какой-то момент петиция эта означала что-то очень важное, но было это очень давно, потом много чего случилось, и теперь о петиции этой не стоило и вспоминать.

— О той петиции, о которой упомянула на собрании Френсис Матеруэлл, — терпеливо напомнил Вик.

— А-а-а… — протянул Арчер.

— Ты ее не подписывал.

— Я знаю.

— Подписал ее я. Подделал твою подпись.

— Понятно, — безучастно ответил Арчер. Ему хотелось подняться наверх, спросить о ребенке.

— Нам требовалось определенное число подписей, — объяснил Вик, — а с этим уже начали возникать проблемы.

— Ясно.

— Если хочешь, если ты думаешь, что это поможет, я объявлю об этом. Сообщу в газеты.

— Да ладно. — Арчеру было как-то не по себе, и он не сразу понял, в чем причина. Вик стоял перед ним, напоминая побитую собачонку, непохожий на себя. Таким он видеть Вика не хотел.

— От Нэнси я узнал, что она рассказала обо мне все. До мельчайших подробностей.

— Да.

— Да, на случай если тебе это интересно, — рот Вика по-прежнему кривила странная улыбка, — я ничего не стыжусь.

— Хорошо. Ты не стыдишься.

— И жалею только об одном.

— О чем же?

— С Френсис Матеруэлл я вел себя как круглый идиот.

— Похоже на то.

— Речь не о том, о чем ты подумал. — Вик невесело рассмеялся. — Я не о политике. О сексе. Это будет мне уроком. Секс — тоже политика. Как и экономика, искусство, война. Я недооценивал роль спальни в борьбе за мировую революцию. Дама положила на меня глаз. Четыре года тому назад. Надо быть вдвойне осторожным, когда такие вот экзальтированные девушки начинают нежно поглядывать на тебя. Поначалу я прикидывался, будто не понимаю, на что она намекает. Тогда она перестала намекать. Ты же знаешь, в Америке выросло новое поколение свободолюбивых женщин, которые выпивают четыре мартини, а потом подходят к мужчине и говорят: «Я собираюсь приударить за тобой». — Эррес печально покачал головой. — Вот они, плоды образования и ускоряющейся феминизации мужской половины населения Америки, вызванной повышением уровня жизни. Отсюда и тревожный рост гомосексуализма среди артистов и студентов… Ну, не знаю. Я попытался все ей объяснить. Сказал, что являюсь патологическим приверженцем моногамии. Заверил ее, что очень польщен, и, возможно, когда-нибудь, когда у меня возникнут нелады с женой… Я попытался перевести разговор на другие темы, вроде проблем современной драматургии или объединения сезонных рабочих Теннесси, но она лишь рассмеялась, ты знаешь ее истеричный смех, и заявила, что все равно доберется до меня. Я ее ненавидел, но мне приходилось притворяться, что отношусь я к ней очень даже хорошо, потому что в партийной работе нет места личным чувствам. В последнее время у нее вошло в привычку писать мне весьма специфические приглашения и звонить глубокой ночью, нализавшись до чертиков. И по телефону она говорила мне такое, чего не услышишь и в марсельском борделе. Наконец я не выдержал. Выдал ей по полной программе. Высказал все, что я о ней думаю. Допустил серьезную ошибку. С женщинами так нельзя. А уж с такими, как Матеруэлл, тем более. Эта ошибка была роковой. — Он пожал плечами. — Я сказал ей, что не люблю случайных связей. — Он усмехнулся. — Пожалуй, это ложь. Иной раз случайная связь очень даже хороша. С какой-нибудь простой, веселой женщиной, которой хочется на несколько мгновений вырваться из трясины обыденности. А вот Матеруэлл мне совершенно не нравилась. Я сказал ей, что пора выбираться из канавы. Я сказал ей, что пора выходить замуж и рожать детей. Я сказал ей, что она вызывает у меня отвращение. Впервые за много лет я дал волю эмоциям. И теперь расплачиваюсь за это. Добродетель карается смертью. Берегись сидящего в тебе пуританина. — Вик вновь усмехнулся. — Я совершил ошибку девственницы… переоценил целомудрие, и дамочка поднялась на собрании и расплатилась со мной сполна. Если бы я более трезво смотрел на мир, то пару раз в месяц приходил бы в эту маленькую квартирку с шоколадными стенами, закрывал бы глаза и трахался как истинный борец за торжество коммунизма. А Френсис Матеруэлл молчала бы в тряпочку, по-прежнему выполняя задания партии. О, я забыл. — В глазах Вика блеснула смешинка, хотя голос остался серьезным. — Ты же не любишь, когда я ругаюсь.

— Не важно, — мотнул головой Арчер. — Теперь вся жизнь Френсис Матеруэлл для меня — открытая книга, но мне это совершенно неинтересно. А как насчет нас?

— Ты о чем?

— Информация, которой ты снабдил Робертса. Ложь, которую я услышал от тебя перед поездкой в Филадельфию. Нападки на собрании. Там тоже не обошлось без тебя, не так ли?

— Да. — Вик рассеянно оглядел больничный холл, блики света на мраморных стенах. — В этом не было ничего личного.

— Господи! — вырвалось у Арчера. — Ничего личного!

— Естественно. Сложилась определенная ситуация, которая требовала принятия конкретных решений. На войне, к примеру, бывает, что командиру приходится подставить под удар часть своих войск или допустить гибель мирных жителей, но ведь это не означает, что он питает к ним личную антипатию. Им просто не повезло. Так уж вышло. Вот и ты оказался на линии огня, и тебе досталось. Ничего больше.

— Ничего больше, — повторил Арчер. — Только мне почему-то никто не сказал, что идет война.

— А ты почитай газеты, браток, — мягко ответил Вик. — Коммюнике печатают на каждой странице.

— Я странный человек, — продолжал Арчер, пропустив слова Вика мимо ушей. — Я считаю, что все, что делает один человек в отношении другого, особенно если эти двое — друзья, очень даже личное.

— Ты странный человек, — пожал плечами Вик. — Это твои слова.

— А если у кого-то есть убеждения, которые мешают ему воспринимать меня как личность, убеждения, которые позволяют лгать мне, исключают честное ко мне отношение, я не могу считать такого человека своим другом. Я не хочу больше видеть его. Никогда.

— Честность. Скользкое слово. Допускает разные толкования.

— Я так не думаю.

— Такое слово меняется в зависимости от периода времени. Географического положения. Закона. Целей. Погоды. От всего. Как и любовь. Ты ложишься в постель с восемнадцатилетней девушкой в Коннектикуте, и это любовь. Ты проделываешь то же самое в Калифорнии, и это изнасилование. — Вик улыбнулся. — Ты работал на революцию в тысяча семьсот семьдесят шестом году и победил, а потому ты — всеми уважаемый герой. Займись тем же самым в тысяча девятьсот пятидесятом году, и казнь через повешение будет для тебя слишком легкой смертью. Ты думаешь, что я тебя предал, не так ли?

— Да, — без запинки ответил Арчер.

— Еще одно слово. Предательство. Измена. Ты считаешь меня изменником, не так ли? Во всяком случае, потенциально?

— Да, — чуть замявшись, ответил Арчер. — Нэнси сказала мне, что после ареста шпиона, который передал России атомные секреты, ты заявил, что поступил бы точно так же, будь у тебя такая возможность.