Страница 102 из 105
Зимний воздух кусал лицо Арчера, будил его, немного кружил голову, когда он смотрел на черную воду и вдыхал соленый запах прилива.
«Мне надо поспать, — думал он. — Завтра начнется новый день. Неправильно. Уже перевалило за полночь. Новый день уже начался». Арчер обернулся, посмотрел на здание больницы. Горели лишь несколько окон. Кто-то отказывался умирать в темноте, где-то дежурные медсестры пили кофе, а доктора, пальпируя больное место, говорили: «С этим можно подождать до утра». А на самом последнем этаже, в палате для недоношенных, беззубая миссис Гроуген спокойно ждала, наблюдая за двумя инкубаторами, потому что в этом состояла ее работа, так она зарабатывала десять долларов в день, на которые могла купить чай, хлеб и хлопчатобумажные чулки. Миссис Гроуген спокойно ждала, далеко не в первый и, наверное, не в последний раз, когда перестанет биться крошечное, еще не способное поддерживать человеческую жизнь сердечко. Каких только видов работ не существовало в этом мире, а выполнять их приходилось самым обыкновенным и таким разным людям. Миссис Гроуген, не спускающая глаз с регулятора подачи кислорода, посасывающая свои беззубые десны, стоящая на смертной вахте в отделении для недоношенных. Какие мысли роились в ее седой голове? Нечего тебе делать в этой жизни, мальчонка, и не слушай тех, кто будет утверждать обратное. Поверь старухе, которая много чего повидала на своем веку. Жизнь, мальчонка, — это сплошные разочарования и потери, общение с людьми, которые говорят одно, а думают совсем другое, и борьба, борьба и борьба изо дня в день. Ты теряешь немногое, мальчонка, и это непреложный факт. А если верить тому, что пишут в газетах, нас в любой момент могут отправить в тартарары. Один взрыв — и мы останемся гнить среди руин, излучая сигналы, как радиостанция, а сигналы эти будут говорить только одно: прощайте, прощайте. А так ты лежишь в теплом, уютном ящике, слишком маленький, чтобы сожалеть об этом, и на свете есть много людей, которые еще позавидуют тебе.
Арчер повернулся спиной к больнице. Чуть ниже по течению, на другом берегу, в Куинс, красным неоном пылал огромный рекламный щит «ПЕПСИ-КОЛА». Пытаешься заглянуть вдаль, в это печальное время смерти, ищешь утешения и знака свыше, а видишь слова оракула, неподвластные туманам и штормам: «ПЕПСИ-КОЛА».
Арчер смотрел на другой берег, всем телом ощущая холод, тишину и пустоту окружающих его улиц, и ему вспомнилась другая ночь, вернее вечер, не такой уж и далекий, когда он и Вик бок о бок шагали по Мэдисон-авеню после окончания передачи, в прекрасном настроении, в предвкушении первого стаканчика, ожидающего их в теплом баре.
Куда подевалось это настроение? В тот вечер он посмеивался над Покорны, потому что композитор очень уж серьезно обижался на дирижера. А где сегодня Покорны? В тот вечер он поцеловал Элис Уэллер, поздравил ее и пообещал, что она будет участвовать и в следующей передаче, а с чем он может поздравить ее сейчас? И он критиковал Барбанте за то, что тот выливал на себя слишком много туалетной воды, и шутил над его увлеченностью женщинами. А где сейчас эти шутки, и над чем ему смеяться сегодня? Его раздражал Атлас, раздражал своей независимостью, своим пренебрежением, а в итоге только он и выжил. И выжил Атлас потому, что с самого начала отличался особой подозрительностью и готовился к самому худшему. Вот и оградил себя стеной презрения ко всему, что окружало его. Может, у Атласа следовало брать уроки выживания, да только чего махать кулаками после драки.
И Вик… Пятнадцать лет. Высокий студент с подбитым глазом, царапиной на носу и с симпатичной подружкой в залитой солнцем аудитории. Жесткий игрок, не дающий поблажек сопернику, безразличный к похвалам товарищей по команде, плюющий на просьбы тренера или нелюбовь одноклассников, во всем и везде устанавливающий свои правила, наглый, самоуверенный, не прислушивающийся к советам, во всяком случае в молодости, выстраивающий свою систему приоритетов. Веселый, инициативный, идущий от успеха к успеху мужчина. «Но просто обожать тебе недостаточно, — говорила Китти. — Ты должен быть таким же, как твой герой. Ты во всем подражаешь ему: в манере говорить, в походке. Даже шляпу носишь точно так же, как и он. У меня уже нет мужа, его заменила копия другого человека, и меня от этого тошнит. Но теперь ты получил уникальную возможность сделать еще один шаг, слиться с ним окончательно. Тебе представился шанс пострадать за его грехи. И ты, конечно же, не можешь этот шанс упустить».
Пятнадцать лет, закончившиеся в жарком банкетном зале модного отеля, где исповедовалась красивая, элегантно одетая женщина-неврастеничка, походя превратив исповедь в донос. Пятнадцать лет, закончившиеся под уличным фонарем слезамии словами Нэнси: «Забудь его. Вычеркни. И со мной не встречайся. Вычеркни нас из своей жизни. Пожалуйста».
А ведь Хатт в самом начале предупредил его. «Никому не выдержать такого расследования, — сказал Хатт. — Никому. Если вы думаете, что сможете, значит, последние двадцать лет вы пролежали в морозильнике». Что ж, он не послушал Хатта, расследование имело место, и выяснилось, что Хатт говорил ему чистую правду. Последние двадцать лет он провел не в морозильнике, и результат не замедлил сказаться. Его опозорили и выгнали с работы. Жена потеряла их сына, который, возможно, в этот самый момент умирает в темном здании за его спиной. Она также потеряла уважение к себе, потому что в самый критический момент их совместной жизни не смогла подняться над ревностью и эгоизмом, и они оба, и она, и Арчер, теперь знали, что отныне, даже если они останутся вместе, прежней близости и доверительности уже не будет. Что же касается Вика… Расследование показало, что он лжец и предатель, о чем Арчер не подозревал эти пятнадцать лет.
Если бы в кабинете Хатта он сделал то, что ему очень хотелось сделать, думал Арчер, если бы он написал заявление об уходе, ничего этого не случилось бы. Он бы лишился работы, но ведь его все равно выгнали, зато все обошлось бы без семейного конфликта, и он сохранил бы друга. Жена осталась бы такой же ненадежной, друг — лжецом, но он бы ничего этого не знал. Ему уже сорок пять… и иллюзий, которые теперь развеялись как дым, возможно, хватило бы еще на двадцать — двадцать пять лет, отведенных ему на этом свете. Наверное, все это он чувствовал на уровне подсознания, отсюда и рефлекторное желание подать в отставку, основанное не на мужестве или верности, а на панической попытке сохранить в неприкосновенности свой внутренний мир. Наверное, в глубине души он знал, что окружен людьми, внешность которых обманчива, что его система ценностей не выдержит расследования, что мир, который он построил для себя, базируется на его наивности, и когда фундамент-наивность уничтожается фактами, рушится все здание.
«Возможно, — говорил Хатт, — нам всем придется смириться с правдой жизни, хотя она и не из приятных. Беда в том, что в наше время ни для одной из проблем нет правильного решения. Каждое наше деяние в итоге может привести к обратному результату». Ты не мог позволить себе поверить в это… но мог ли ты позволить себе не верить?
И Барбанте внес свою лепту. «Можно умереть стоя, а можно умереть на коленях», — сказал Барбанте, пьяный и отчаявшийся, в кабинете Хатта. Удивительно, но, вспоминая об этом на темной, продуваемой ледяным ветром улице, Арчер подумал, что формула Барбанте оставляет больше надежды. По крайней мере она сохраняла в себе идею морального выбора, оставляла за человеком право самому решать свою судьбу, что начисто исключала программа Хатта. Только исход и в том и в другом случае ожидался трагический. Но Арчера это не только не смутило, а даже окрылило. Казалось, он вновь обрел цель в жизни. «Ближайшие двадцать лет, — подумал он, — я посвящу тому, чтобы оценивать вертикальность своего положения. Я отдам все силы решению одной-единственной задачи: не допустить, чтобы мои колени коснулись земли».
Он продрог. Усилившийся ветер кусал щеки. Руки закоченели даже в карманах. Арчер повернулся и зашагал к больнице. Он посмотрел на верхний этаж, задался вопросом, не испытывая при этом никаких эмоций, а жив ли еще его сын. Подумал о теплой палате, беззубой старухе, сидящей меж двух прозрачных инкубаторов, крошечном сердечке, на которое обрушилась чудовищная нагрузка. Из любопытства Арчер сунул руку за пазуху, под рубашку, и вздрогнул от прикосновения холодной ладони к телу. Его сердце билось спокойно и размеренно. Если бы только, подумал он, существовал способ передать часть этой силы маленькому человечку, который лежит сейчас в инкубаторе на верхнем этаже. Если бы только существовал способ отдать сыну свое сердце на день, на месяц… Вот бы чем заняться Грейвзу, вместо того чтобы смиренно признавать неисповедимость путей Господних…