Улисс из Багдада

Когда я увидел, что Лейла не пришла в университет, я побежал к ней домой. Как только я дважды свистнул у нее под домом, она появилась в окне четвертого этажа — причесанная, накрашенная, с влажными глазами.

— Выйдешь? — закричал я. — Мне надо с тобой поговорить.

Едва она появилась внизу на лестнице, как я схватил ее в объятия, прижал к стене подъезда, с жаром всматриваясь в ее совершенное лицо, алые губы и мелкие зубы.

— Я люблю тебя, Лейла.

— Я тоже.

— И я хочу взять тебя в жены.

— Наконец-то…

Я поцеловал ее. Наши уста слились.

— Я люблю тебя, Лейла.

— Ты уже говорил.

— Теперь все так просто.

— В общем-то, тебе не хватало только войны.

— Я люблю тебя, Лейла.

— Повторяй мне это до скончания времен.

Вечером, вернувшись домой, я, видимо, излучал неприличное счастье. Сестры и мать, ужаснувшись тому, что военный конфликт может лишить их мужчин, решили, что воинственный хмель опьянил и меня, и смерили меня враждебными взглядами. Отец, опережая их, перешел к расспросам:

— Саад, плоть от плоти моей, кровь от крови моей, ты словно вернулся из Мекки.

— Папа, я влюбился.

Он засмеялся и позвал женщин, чтобы объявить им новость:

— Саад влюбился.

— Кто это? Мы ее знаем? — спрашивали, радуясь, сестры.

— Не знаете. Ее зовут Лейла. Она изучает право в университете — вместе со мной.

— Ну и?..

Сестры не отставали, они хотели знать больше, и, главное, они хотели понять, как описывает свою возлюбленную влюбленный мужчина.

— Ну же, Саад, когда ты в нее влюбился? И почему?

— Видели бы вы, как она курит… — отвечал я в экстазе.

Дикий хохот стоял в доме, мать, хотя и беспокоилась, что я покину ее и уйду к чужой, поддалась веселью, тем более что ближе к полуночи мы с Лейлой уже получили в награду от сестры прозвища Курилка и Пожарный.

Я смело пишу это, и пускай меня возненавидят: не было для меня ничего более возбуждающего, чем эта война! Пока американские войска продвигались к осажденному Багдаду, несмотря на заграждения и комендантский час, мы с Лейлой встречались по нескольку раз в день, кидались друг другу в объятия, целовались, пылали, сжимали друг друга, рискуя раздавить партнера, нам было все труднее не заниматься любовью. Перед лицом нашей веры, наших семей мы обязаны были сдерживаться. Когда, на вершине желания, я готов был забыть про обет, Лейла умоляла меня отступить в знак любви, когда же сдаться просила она, я шептал ей: «Не хочу, чтобы жена упрекала меня в том, что в девичестве я не проявил к ней уважения». В момент, когда становилось невыносимо, мы расставались — яростные, распаленные, и приходилось долго шагать — каждому в свою сторону, — чтобы успокоиться. В горящем Багдаде — из-за боев, опасностей, бомбардировок, сирен, рождавших длинные волны паники, — мы рыскали, как пара акул, возбужденных кровью, наши тела до неприличия бурлили жизнью. Может быть, так было задумано природой? Может быть, в своей животной мудрости она спрятала желание сразу за страхом, живую восстающую страсть, удесятеренную опасностью, необоримое напряжение, обеспечивающее победу любви над смертью? Словом, война была бесконечно эротичнее диктатуры.

После нескольких дней боев американские танки взяли столицу, где царило ощущение разгрома. Большинство багдадцев считали себя уже побежденными. Даже те, кто радовался свержению Саддама, считали унизительным то, что не справились с ним сами, что понадобились ненавистные американцы. Кроме того, сильно сказывались человеческие потери.

Однако американские обещания лились дождем, провизия тоже, толпе хотелось забыться и ликовать, так что в день, когда на площади Фирдоуси свалили статую Хусейна, многие из нас плакали и вопили от счастья.

Вместе с этими тридцатью тоннами, рухнувшими на землю, обратились в прах тридцать свинцовых лет. Тирания закончилась. Я и мои товарищи шли прямиком в будущее — свободное, демократическое, лишенное произвола. Я орал до потери голоса, выкрикивал все лозунги, предложенные нашим юным восторженным глоткам. Несмотря на массовое присутствие пехотинцев и иностранной прессы, мы братались. О, как мне не терпелось увидеть Лейлу и рассказать ей про все, что произошло!

В восемь вечера, заключив в объятия больше людей, чем за всю предыдущую жизнь, стерев ладони в кровь оттого, что колотил палкой по статуе деспота, оросив счастливыми слезами множество незнакомых плеч, я нехотя покинул атмосферу эйфории и направился в квартал, где жила Лейла.

Подойдя ближе, я сразу понял, что произошло.

На месте дома зияло пустое пространство, полное пыли и черного дыма. Здание было снесено разрывом снаряда. Остались только разбросанные камни, куски штукатурки с клочьями обоев, цементная пыль и искореженная арматура, тянувшая к небу уродливые пальцы.

— Лейла!

Я бросился к завалу и изо всех сил стал кричать ее имя:

— Лейла!

Я опросила зевак, обежал соседние магазины, зашел в ближайшие дома.

— Лейла!

Ее не было нигде.

В панике я вернулся к руинам и вырвал лопату из рук спасателя.

— Лейла!

У меня за спиной раздался голос:

— Лейла умерла, сударь.

Обернувшись, я увидел тощего сторожа с седыми усами, который сто раз видел, как я провожаю Лейлу домой.

— Ибрагим?

— Да, господин Саад. Когда все произошло, я сидел в кафе напротив. Вы знаете, Лейла с родителями жила на четвертом этаже. Именно туда попала ракета. Этот этаж вспыхнул и обрушился первым.

— Это… это точно?

— Мне очень, очень жаль, сударь.

Он опустил голову, сломленный горем.

Неподалеку на улицах слышались радостные крики, музыка и хлопки петард в честь падения бронзового Саддама. Закат, медлительный и золотистый, нес свежий ветер с гор, и счастливый Багдад собирался танцевать всю ночь напролет.

— Как мне оплакивать ее, если я не видел ее мертвой?

Смущенно покашливая, отец пытался справиться с волнением, прежде чем ответить. Я продолжал:

— Я холоднее камня. Я ничего не чувствую, ни о чем не думаю, ничего не хочу.

— Выпей чаю.

Чтобы не перечить ему, я нетвердой рукой принял чашку.

В доме не раздавалось ни звука. Я знал, что эта тишина ненастоящая, — по логике вещей мать и сестры должны были таиться в соседней комнате, сдерживая дыхание, приникнув ухом к стенке и надеясь, что отец подберет нужные слова. В течение трех недель со смерти Лейлы я лежал пластом в нашей квартире, говоря не больше полуфразы в день, поддавшись апатии, которая безумно пугала мою семью. Усадив меня по-турецки перед собой на единственном нашем ковре, отец решил меня подбодрить.

После двадцати шести дней боев, 1 мая 2003 года, утром, президент Буш объявил себя победителем. Наш президент, грозный Саддам Хусейн, не возражал, сидя, как крыса, в подвале, и одно его молчание уже доказывало, что Буш одержал верх. Официальные сражения прекратились. Армия захватчиков теперь хотела, чтобы мы считали ее армией освободителей. Наша семья готова была оказать ей такое доверие.

— Война кончилась, сынок.

— Мое счастье тоже, папа.

Он похлопал меня по плечу, не находя ответа, охваченный растерянностью и жалостью ко мне.

— Ты молод.

— И что с того?! — воскликнул я в запальчивости. — Когда молод, не страдаешь?

— Страдаешь. Однако впереди будущее, жизнь может одержать верх. Ты никогда больше не увидишь Лейлу, но ты встретишь других женщин.

— Вот-вот, одна в минус, а десять в плюс! Ты веришь в то, что говоришь?

— Не верю ни секунды… И все же… подумай… я же все-таки прав, когда уверяю тебя, что впереди десятилетия. Сравни себя с человеком моего возраста. Например, если бы твоя мать погибла, у меня бы не было времени на…

— Да ты с ней прожил тридцать лет!

— Прости меня. Я пытаюсь высказать хоть какую-то утешительную мысль. Дело в том, что я сломлен и не могу выудить ни единой. И оттого, как кретин, повторяю банальности, которые слышал тысячу раз, в надежде, что… О, прости меня Саад, прости! На самом деле мне больно за тебя, и я не знаю, что сказать тебе, мальчик мой.